Ловушка для Горби

— Ах, вот ты что хочешь! Чтобы мы ей любовника… — догадался Митрохин и умоляюще попросил снова: — Ну, возьми же, возьми! — И вдруг не выдержал этой пытки блаженством — с диким рыком, неожиданным при его светских манерах, схватил Полину, с силой развернул ее и надломил лицом вниз, а высокими роденовскими бедрами вверх. — Вот тебе! — вошел в нее, цепко ухватив за талию. — Вот тебе ковыльная! Вот тебе степная! Пока ты за Стрижа замуж не вышла! Ишь куда замахнулась, курва! Да мы ей десять любовников подсунем! Я тебя озолочу, если ты его на себе женишь! Мы его вот так иметь тогда будем! Жени его на себе! Жени!.. Жени!.. Жени!..

Раскачиваясь в такт его сильным ударам и водя по ковру копной золотых волос, Полина хрипло и счастливо дышала открытым ртом.

А мелодия «России ковыльной» все набирала высоту и силу…

24

Екатеринбург.

06.50 по уральскому времени.

В 06.50 очередь, наконец, увидела двух милиционеров, идущих на дежурство к хлебному магазину. Один из них, Сергей Шаков, был рослый тридцатилетний сержант с круглым красно-кирпичным лицом и светло-голубыми глазами. Шапка-ушанка с милицейской кокардой была заломлена на его голове набок и открывала светло-рыжий чуб. Второй милиционер, Василий Карюк, толстый пятидесятилетний старшина, имел неожиданное при его теле-бочонке лицо язвенника — сухое, остроносое и злоеглазое, как у мелкой собаки. В обязанности этого милицейского наряда входило выстроить очередь перед открытием магазина и наблюдать за порядком, но вид Шакова и Карюка вовсе не выражал сейчас служебного рвения. По тому, как лихо были заломлены назад их меховые шапки, по налету испарины на гладко-красном лице молодого Шакова и по мечтательной замутненности в собачьих глазах пожилого язвенника Карюка, — по всей совокупности этих мелких деталей опытному взгляду толпы сразу открылось, что милиционеры опоздали на дежурство не по служебной занятости, а просто приняли только что по двести грамм спирта и вкусно закусили. И хотя вполне возможно, что милиционеры пили только чай, но промерзшая за ночь толпа вдруг пришла в ярость только от одного вида сытости и тепла на лицах милиционеров. Послышался насмешливый свист, громкие выкрики:

— Явились, мордовороты! Смотри, бля!..

— Небось, кобелили на пару! А народ тут мерзнет!

— Хоть бы газету принесли — про новые нормы узнать!

— А что им народ?! Счас покрутятся пять минут, возьмут по две буханки и опять по бабам! Вот и вся их работа!

— Нет, не вся! Не слыхал, как они в Воронеже наработали? Бабью демонстрацию танками да автоматами расфуячили!

— Это они могут! Такой козел за паек родную мать расстреляет, рука не дрогнет!

— Эй, Шаков, вы мясо-то настоящее жрали? Или как мы — китовое?

— Карюк! Ты там как — сам палку бросал, или тебе молодой держал?

— Шаков, мать твою вперекрест! Принес бы «патриотку» — людям согреться!..

В очереди расхохотались — большие двухлитровые бутыли водки с ручкой, наподобие западных, появились сразу после смены правительства, и народ тут же окрестил их «патриотками».

Милиционеры оторопели от такой встречи и принялись рьяно наводить порядок.

— Хватит пиздить! А ну, первый десяток! Пять шагов от магазина — марш! Марш!

— Второй и третий десяток — построиться по одному!

— «Счетчицы»? Ну и что, что вы «счетчицы»?! Все, отсчитались! Идите на свои места! Первый десяток — заходь в магазин за хлебом!..

— Счетчицы пусть стоят! — крикнули из хвоста очереди. — Пусть считают! Восемьсот человек должны хлеб получить!

— Получат, получат! — сказал Шаков. — Мы разберемся! А вы катитесь на свои места! Тоже мне — народный контроль! У каждого на руке номер написан? Написан! Ну, восемьсот и получат хлеб!..

Но толпа прекрасно знала, что ни номера на ладонях, ни даже самые бдительные «счетчицы» не спасут от неизбежной недостачи двадцати, а то и тридцати буханок хлеба. Через полтора часа, когда будут распроданы все восемьсот буханок, выяснится, что хлеб получили не 800, а 780 или даже 750! А куда делись остальные буханки — никто не сумеет выяснить. Даже если вызовут ревизора, продавщица предъявит ему ровно восемьсот отрывных хлебных талонов. Притом четыре буханки хлеба унесут без всяких талонов эти два милиционера — таков неписаный закон и оброк. Еще две буханки возьмет уборщица магазина и штук пять — сама продавщица, это тоже порядок вещей. Но куда денутся еще три десятка буханок? «Очередь получила, — скажет продавщица, не моргнув глазом, — вот же талоны!»

Когда первая полсотня людей получила хлеб, нервное напряжение толпы чуть поугасло. Вместе с очередью девочка приближалась к заветной двери магазина и уже достала из внутреннего кармашка пальто желтую, из второсортной бумаги книжечку с отрывными хлебными талонами. Но именно в это время она заметила некую короткую игру, взглядов между молодым милиционером Шаковым и смазливой бабенкой, стоявшей неподалеку от магазина в числе нескольких зевак. Этих зевак милиционеры постоянно отгоняли подальше от очереди и магазина, но они все равно настырно лезли. Поймав короткую и многозначительную переглядку Шакова с двадцатипятилетней блондинкой в черном тулупе, девочка сразу поняла, к чему этот молчаливый сговор. При первом же удобном случае милиционер протолкнет эту бабенку в магазин без очереди. «Но дудки!» — решила про себя девочка и уже не спускала глаз с этой бабенки. А та, как ни в чем не бывало, отвернулась от очереди, отошла от угла и стояла там с таким видом, словно не имела никаких преступных намерений.

Еще один десяток людей запустили милиционеры в магазин… затем еще один…

— Неужели опять нормы выработки поднимут? — ворчал кто-то в очереди. — Ведь только на октябрьские праздники поднимали! Куда уж дальше? Совсем сталинские порядки стали…

Через два десятка наступала очередь девочки, а эта блондинка в черном тулупе и не думала, вроде бы, лезть в магазин без очереди, а стояла себе на углу, перекрытая то прохожими, то теми, кто уже купил хлеб и спешил домой. Девочка даже решила, что она зря заподозрила эту женщину в сговоре с милиционером…

И вдруг, когда очередной, последний перед девочкой десяток людей по команде Шакова двинулся в магазин, эта блондинка быстрой деловой походкой подошла к ним, стала одиннадцатой и со всеми вместе зашагала к двери по ступенькам магазинного крыльца.

— Эй, эта не стояла! — крикнул кто-то из передних.

— Стояла, стояла! Проходи! — сказал Шаков и подтолкнул блондинку вперед вместе с законными очередниками.

И в этот момент решилась судьба девочки.

Девочки и… России.

Конечно, ни девочка, ни Россия еще не знали, к какому кровавому рубежу приближает их следующая секунда. И даже в тот момент, когда этот рубеж наступил, никто из присутствующих не ощутил ее ИСТОРИЧЕСКОЙ значимости, а все видели лишь ее будничную и узко бытовую сторону:

то, как восьмилетняя девочка с косичками-рогульками, в темном пальтишке и шарфе, накрученном на тонкой шее, выскочила вдруг из очереди,

как вцепилась она обеими руками в черный тулуп блондинки, закричала: «Нет! Она без очереди! Я видела!..» и потянула эту бабенку,

и как в тот же момент сержант милиции Шаков коротким рывком оторвал девочку от тулупа блондинки и резко оттолкнул ее вниз с крыльца магазина.

И то ли в раздражении за свой неудачный маневр со смазливой блондинкой Шаков не рассчитал силу своей руки, то ли потому, что, действительно, принял недавно двести грамм водки, но толкнул он девочку с несоразмерной ее легкому весу силой, толкнул так, что она, обронив с головы шапку, отлетела с крыльца к стене магазина и слету стукнулась от эту стену затылком. Страшный этот удар головы о шлакобетон, гулкий, как выстрел в морозном воздухе, был слышен на весь квартал и на несколько мгновений омертвил всю очередь.

Еще не хлынула кровь из носа и рта девочки, еще не сползло ее тело на тротуар, покрытый замерзшими плевками и растоптанными окурками, и еще не увидели люди бело-серую мозговую массу, выпадающую сзади из расколотого черепа на цигейковый воротник девочкиного пальто, а уже по одному звуку этого удара все поняли, что случилось непоправимое. Но не желая поверить в свою догадку, люди, не двигаясь, наблюдали, как падает, оседает по стене на тротуар тело девочки. Они ждали чуда — что девочка закричит, вскочит, бросится на обидчика или заплачет от боли. Этого же чуда ждал милиционер Шаков, обернувшийся в испуге на гулкий звук удара. Если бы случилось это чудо, толпа бы окатила Шакова чудовищной матерщиной, смазливую блондинку в черном тулупе вытолкали бы из магазина, и девочка, поплакав, получила бы свою буханку хлеба и, размазывая слезы, побежала домой или в школу.