Лоза Шерена

"Помнишь мое имя?"

"Я помню всех, кого встретил, - ответил Рэми.
– Иногда это полезно."

"Я тоже помню, - осторожно ответил волк.
– Но люди ко мне были гораздо менее добры, чем к тебе, Рэми. Даже понятия не имеешь, какой ты везунчик. Ты оборотень, но сытый, довольный, вижу, что почти счастливый... тогда как я..."

"А твой ребенок?" - осторожно поинтересовался Рэми.

"Что тебе дался мой ребенок?"

"А если дался?"

"Тебе в самом деле интересно?
– в голосе Ленара послышался гнев.
– Интересно, как живут оборотни в Кассии?"

"Я слушаю, - заглянул в глаза оборотня Рэми.
– И, может, даже, попытаюсь помочь... скажи только - как. Или ты мне не веришь?"

"Мой брат тебе верил, - Рэми вздрогнул.
– Нет, даже больше, он в тебя верил. В меня не верил, а в тебя... но именно потому я и расскажу."

"Только поэтому?"

"Чего ты добиваешься?" - огрызнулся волк.

"Ты знаешь, - как можно мягче ответил Рэми.
– В этом мире так мало хороших людей, что я не хочу терять еще одного. Тебя. Если я могу тебе чем-то помочь, я помогу."

"Погоди с обещаниями до конца рассказа...
– голос оборотня явственно отдавал горьким.
– Может, о них пожалеешь."

Рэми молчал. Но уже знал, что пожалеет вряд ли, чтобы он не услышал. Рэми был не тем, кто скор до осуждения.

"Жерл был моим сводным братом. Говорят, что его мать сама упала с лестницы и сломала себе позвоночник, но я не сильно-то верю в подобную историю. Думаю, что отец помог первой жене уйти за черту, а дело затушевали. Но ничего не дается в этом мире даром.

Вскоре после смерти первой жены отец женился на ларийке. Подозреваю, что политический союз, помогающий примирению с Ларией, был платой за молчание дозора и платой жестокой как для моей матери, так и для моего отца.

Они ненавидели друг друга. Моя мать - тихо и безропотно. Мой отец - отрыто. И еще больше, чем мою мать, он ненавидел меня, своего сына. Называл "зверенышем"... то и дело старался оскорбить, унизить, но никогда не бил... до того дня.

Тогда мне исполнилось тринадцать, а моему братишке шестнадцать.

Мы жили в столице. Была весенняя ночь. Лунная, удушливая, какая бывает перед первой грозой. Помню, как не в силах спать, я поднялся, подошел к окну, распахнул створки. Впустил горьковатый запах черемухи, застыл у подоконника, и все смотрел и смотрел на полную луну... чувствуя, как ее свет растекается по моим жилам...

Очнулся я от пронзительного крика. Не сразу осознав, что произошло, я почувствовал странный привкус во рту, сменившийся внезапной тошнотой... Меня вывернуло на ковер. Лишь позднее я понял, что это был за привкус. Крови.

Жерл вжался в угол, смотрел на меня расширенными от ужаса глазами и держался за плечо, а между его пальцами сочилась темная жидкость. Помню, как хотел глупо спросить, что случилось, как ворвался в комнату отец, схватил кочергу и заехал мне так, что потемнело в глазах.

Я сначала завыл, а лишь потом заплакал. И, знаешь, плакал я не от боли... от раскаяния. Тогда я понял - что такое ненавидеть самого себя.

Так я впервые стал зверем. И впервые был бит - собственный отец отходил меня так, что я семь дней не мог встать с кровати, а когда встал... оказалось, что нет у меня ни отца, ни брата, ни дома, есть только нищета и ослабевшая от голода и стыда мать. И похожая на пытку боль, когда жрецы клеймили меня знаком отверженного.

Моя мать выдержала в забытом всеми Доме Забвения, куда нас отправил отец, всего лунный цикл. А потом... потом тихо угасала во сне, а я сидел рядом и плакал. Все умолял ее не бросать меня, не сдаваться. На самом деле боялся, что останусь один.

Но моя мать всегда была слабой. Она сдалась. Теперь я понимаю, что она сдалась в первый же день после моего превращения. И уже тогда я остался сам.

Я просто застыл. Так бывает от большого горя или отчаяния, когда человеку становится все равно. Мне стало все равно. И я уже не противился ни сменяющим друг друга любителям молодых мальчиков, ни похотливым взглядам, ни долгим ночам, когда мое тело использовали, а мой разум... спал.

Я почти не ел, не пил, не дышал... когда меня оставляли в покое, я проваливался в глубокий сон, вовсе не желая оттуда возвращаться.

И однажды стал столь худым и облезлым, что уже никому не был нужен.

– Этот пусть подыхает, - сказал смотритель.
– Клиентам его больше не показывай.

Странно, но после этого "не показывай", я вдруг захотел жить. Я ловил тараканов и щелкал их, как семечки. Я воровал еду у более счастливых, и частенько за то бывал бит. Я ел все, до чего дотягивался, и постепенно в самом деле стал зверем... в шкуре человека.

Как сквозь сон помню последний хрип мальчишки. Такого же худого и голодного, как и я. Помню свои пальцы, что сжались на цыплячьей шее, помню проблеск разума, и ужас, продравшийся через голод. Я убил. Впервые в жизни. За маленький кусок хлеба, зачерствелого настолько, что невозможно было его разжевать... А когда меня поймали и бросили подыхать в подвал, мне было уже все равно.

– Через луну вернемся, - кинул смотритель, закрывая дверь.

Я не знаю, сколько времени я просидел в темноте. Достаточно, чтобы одуреть от голода, еще больше, от жажды. Достаточно, чтобы даже звук открывающейся двери стал казаться мне невыносимо громким.

Я возненавидел свет. Возненавидел звуки. Возненавидел спускающегося по ступеням человека, - сытого, довольного, пахнущего чистотой. Но больше всего ненавидел я смотрителя.

– Полно, архан, - сказал он.
– Гадина она и есть гадина. Человеком не станет.

Тут незнакомец ударил. Не меня, смотрителя. И мне сразу же стало хорошо, как никогда раньше...

А незнакомец сел рядом и мягко сказал:

– Лен, Лен, глупый зверек. Глупый мой братишка. Уже никого не узнаешь, даже меня... Я заберу тебя домой.