Ложится мгла на старые ступени

Эту цифру Антон уже раньше, тоже с захлебом, называл деду (сам дед советскую научно-популярную литературу читать не любил: пока доберешься до чего-нибудь осмысленного, занозишь всю душу, продираясь сквозь дурнолесье цитат из вождей). Но тот воспринял ее скептически.

–  Дед, ты опять ничему не веришь!
– огорчался Антон (огорчение усиливалось оттого, что дед в своей древней шляпе очень походил на брошюрский портрет Мичурина).
– Ведь это же напечатано в брошюре!

–  А отчего я должен верить именно в данном случае? Чем он отличается, например, от полной липы об урожаях зерновых?

–  А Шыганак Берсиев?

Антон хватал учебник казахского языка и, старательно, как учил Казбек Мустафьевич, выговаривая задненебные и фрикативные, читал, а потом переводил текст, где сообщалось, что казахский рисовод вырастил урожай в 200 центнеров с гектара.

–  Ну?
– с торжеством орал он.
– Уж тут-то - правда! Это же здесь, в Казахстане!

–  1200 пудов… - задумчиво говорил дед.
– Ни одна зерновая культура в мире до сих пор не давала такой массы на гектар… Смахивает на рекорд Стаханова. Хорошо б проверить, да где уж.

–  Ему же героя дали!

Дед только поднял брови.

–  И не только 300 сортов!
– продолжал волноваться Антон.
– Он создал материа-листи-ческое учение!

–  Чтобы создать учение, - серьезно сказал профессор, - нужны такие, как Вавилов, не знаю, знакомо ли тебе это великое имя, - он почему-то опустил голову.
– Нужен дар систематизатора, сплавленный с другим, редчайшим даром - обобщения. А собрание сочинений Мичурина - это что? Не сведенные воедино многолетние наблюдения. Я думаю, он был талантливый и честный садовод-селекционер и в том, что лысенковцы после его смерти сделали из него знамя, неповинен. Хотя… Один из сортов его яблок назывался - пасхальное. Натыкаюсь случайно на фото в брошюре вроде твоей - именуется уже: антипасхальное… Мне кажется, в подымании его на щит Лысенкой важную роль сыграло то, что Мичурин тоже был самоучка - мы университетов не кончали. Как и Лепешинская: фельдшер по образованию, а опровергла основные положения клеточной теории!

Потом они заговорили про кок-сагыз, и я ушел: растение это я ненавидел. На кок-сагыз нас гоняли с третьего класса. Считалось, что этот маленький кустик-каучуконос изменит нашу экономику, дав стране отечественный каучук. Мы сламывали стебель, разглядывая и пробуя на язык выступившую каплю горького молока, которой предстояло выполнить такую задачу. Наша же была проще: ручной сбор каучуконоса. Кок-сагыз был низкоросл, плантации густо зарастали подорожником, осотом, одуванчиками, его трудно было отыскать, корень у него был трематодный, длинный, сочные кустики ломались в руках, белый клейкий сок, смешиваясь с землею, образовывал липкую холодную грязь. Горы облепленных этой черной с беловатыми пятнами грязью каучуконосов гнили потом возле силосных ям в колхозе; представить, что такое может куда-то сгодиться, было невозможно. Но так обстояло дело у нас - у нас вообще все, что касалось сельского хозяйства, было плохо. Но где-то колосилась замечательная лысенковская ветвистая пшеница, шумели молодые леса, посаженные гнездовым способом.

В девятом классе Антон начал проходить "Основы дарвинизма". Эти основы преподавала Елена Дмитриевна Гулько. Она только что окончила биофак Свердловского университета, хотя было ей уже под тридцать: ее исключили перед самой защитой диплома по генетике; восстановиться удалось только через пять лет; второй диплом она писала на другую тему: "Идеалистические основы и антинаучный характер вейсманизма-морганизма". На уроках она подробно рассказывала, как мичуринская биология отбросила реакционную выдумку - хромосомную теорию с ее мистическими генами, мифическими носителями наследственности, и еще более подробно, пол-урока, об опытах с горохом Менделя. В конце этого урока она вдруг замолчала, а потом стала говорить громко:

–  Которые ничего не доказывают! Он был монах! Все это - идеализм и поповщина! В выдающихся работах академика Трофима Денисовича Лысенко, - заговорила она еще громче, - было показано! Главное - запомните: приобретенные - признаки - наследуются!
– почти в крик повторяла она, стуча в такт указкой по столу.
– На-сле-дуются!

Когда проходили Лысенко, голос Елены Дмитриевны вообще становился другим, менялась даже осанка, лицо шло красными пятнами; звонок заставал ее посреди фразы, чего никогда не бывало раньше. Мы не понимали причин ее волненья, но сидели тихо.

На одном уроке она продемонстрировала фотографию монумента, недавно установленного в городе Остроге: Лысенко сидит рядом со Сталиным, который смотрит на зажатый в своей руке снопик ветвистой пшеницы. Когда вождь умер и мы всей школой, без строя стояли в коридоре у репродуктора и слушали музыку, время от времени прерываемую голосом Левитана, Елена Дмитриевна вдруг захохотала, зарыдала, стала что-то выкрикивать, ее увели. Но это было позже, а пока мы изучали теорию и практику Лысенко. Изучали подробней, чем в учебнике, - и яровизацию, и внутрисортовое скрещивание, и летние посевы люцерны, и превращение ольхи в березу, ржи - в василек.

Дед высказывался о Лысенке, но всегда очень кратко: невежда, шарлатан. Может, он плохо знал его теорию и не представлял успехов его практики? Я пересказал одну из лекций нашей учительницы. Что дед не со всем согласится, я предполагал. Но я не знал деда! Он впал в бешенство - это был тот единственный случай, который я потом мог вспомнить за всю жизнь. "Бред сивой кобылы", "безграмотная чушь", "мура собачья" - я и не представлял, что дед знает такие современные слова, как "мура".

–  Про превращение сосны в ель или граба в лещину я как агроном, да и просто нормальный человек не буду и говорить. Но все другие его идеи, - дед постепенно успокаивался, - это обычное советское очковтирательство, только более наглое. Но хорошо: возьмем едва ли не единственную более или менее здравую - собственно, после нее он и пошел вверх - яровизацию. В нашем известном тебе колхозе ее применили. Прибавка была - четыре килограмма на га. А у Лысенки - центнер, шесть пудов! Конечно, "Двенадцатая годовщина октября" - ужасный колхоз, но зато у него какие черноземы. Нет, в прибавке не может быть такой огромной разницы.

Говорили о Лысенке до вечера, а на другой день Антон, отвечая на уроке, привел один из дедовых антилысенковских аргументов. Дулько его ответ - чего никогда не делала - тут же прервала.

–  Это ты откуда взял?
– спросила она нервно.

Антон замялся, но сказал про деда.

–  А кто твой дедушка?

–  Агроном.

–  Я тебе пока не ставлю оценки. После урока подойди ко мне.

Елена Дмитриевна сказала, что хотела бы поговорить с дедушкой, а узнав, что ему семьдесят семь лет, добавила, что готова прийти сама, если дедушке трудно. Дед еще этим летом ходил пешком за двадцать верст в Котуркуль и в тот же день к ночи возвращался, но Антон промолчал, не помня, чтоб он хоть раз к кому-нибудь пошел в гости - не стал даже смотреть дом, который после войны купили тетя Лариса и Василий Илларионович.

В субботу после уроков Елена Дмитриевна в сопровождении Антона появилась в доме. Дед встретил ее в своем знаменитом, сшитом еще до первой мировой войны бостоновом костюме, усы его были тщательно подстрижены.

–  Рад познакомиться с коллегой, тем более с такой очаровательной дамою, - дед пожал учительнице руку, при этом низко наклонившись; она руку испуганно отдернула.

–  Я пришла поговорить о вашем внуке, - сказала она тоном, показывающим, что тут не до светских любезностей.
– Точнее, о его судьбе, его будущем. Которое меня беспокоит.

–  Чем же оно беспокоит Вас, глубокочтимая Елена Дмитриевна?

–  Вы, Леонид Львович, получили агрономическое образование давно. В последние годы как в теории, так и в практике сельского хозяйства произошли большие перемены.

–  Не могу компетентно судить о теории, но в практике - пожалуй. Урожайность по сравнению с довоенной упала на 18-25 пудов… на 3-4 центнера с га.

–  Не знаю, откуда у вас такие цифры, - на лице учительницы появилось первое красное пятно, - в печати их не было. Но я не об этом. Антон, слыша в школе одно, а дома другое…