Лучшая в мире повесть о первой любви

– Я же назвала вам точные сроки, – хмыкаю, в свою очередь, я, – будет в обговорённое время.

– Я видела, – говорит, сделав глоток «чаёчка», завуч, – как ты утречком на первом уроке что-то писала. Покажи тетрадочку, будь добра.

И я показываю. Мне прятать, в общем-то, нечего – вытаскиваю из ранца тетрадь, и, запихнув поглубже сигареты (так, на всякий случай) протягиваю её завучу, сгорающему от любопытства. Своими толстыми короткими руками завуч хватает мою тетрадь. Как только женщина находит в ней последнюю запись, она беглым взглядом проходится по странице – а потом швыряет мне тетрадь, да с такой силой, что мне чудом удаётся её поймать. Отмечаю про себя, что на обложке и страницах остались жирные пятна – дамочка либо руки не моет, либо её туша уже плавится на солнце.

– Что, опять стишочки свои пишешь? – снисходительно как-то. Без интереса.

– Пишу, – отвечаю; ну правда же пишу, – каждый день – на завтрак, обед и ужин. Да и что отвечать – она сама только что видела.

– Читаю я твои стишочки, – всё так же без интереса говорит завуч, – и думаю, что за гадость ты пишешь? О любви там какой-то, смерти…

Я хмыкаю. Вот уж точно, лучше бы я писала про мерзкие чаи и духоту этого грёбаного кабинета.

– Что, дурочка, других тем больше нет? – между тем продолжает завуч, – маленькая ты ещё для великих тем, ничегошеньки ты ещё не понимаешь. Вот даже я стишочки пишу о природе, о матушке-земле…

Мне живот сводит от одной мысли, что эта женщина держит в руках ручку и оскорбляет своими высокохудожественными мыслями бумагу.

«О, солнышко, свети в окошко, а я попью чаёчек с кошкой!

Помучаю детей с утра, стишок уже кончать пора!».

Брр. А ведь она, наверное, только так и умеет.

– …писала бы ты лучше как Пушкин, или как Чехов.

– Чехов, – говорю, – стихов не писал.

Про себя смеюсь, конечно – да покажите мне хоть одного писателя, который не пробовал писать стихи! Да что там писателя, блин – любой хмырь хоть втайне, хоть чуть-чуть, но пробовал же…

Завуч, тем временем, беснуется – приходит в бешенство, и, повышая голос, визжит:

– Уж я-то, милочка, знаю, кто писал, а кто не писал, я – учительница русского языка!

– Язычка, – тихо произношу я, и выходит это так, будто я ядом в завуча плюнула. Она, брызгая слюной, вопит:

– Паршивка! Иди, пиши свои статейки, и чтобы я тебя не видела!

Я молча встаю, и, откланявшись, покидаю кабинет. Мне вдруг становится очень дурно от осознания того, какие она пишет «стишочки».

Интересно, она меня вызвала только для того, чтобы поругаться?

***

После такого стресса в виде «стишочков» (а я ведь потом сидела и додумывала, что ещё наш завуч, посыпая сахарной пудрой уменьшительно-ласкательных суффиксов, могла написать) я просто-напросто не могла позволить себе досидеть в школе до конца дня. А потому я приличия ради просидела один урок после разговора с завучем и как только он кончился покинула школу, салютуя ей средним пальцем.

Минуя лабиринт из зеркал, я иду в сторону метро. Именно тогда и наступает тот следующий раз, когда я встречаю Ангела.

Ну да, банально, но я встречаю его после школы – ну как, после. Я сбегаю с последних двух уроков, и словно по иронии судьбы встречаю его в подземном переходе.

Запах аптек и сырости, присущий подземке, будто выветривается мгновенно, стоит мне поравняться с Ангелом.

– Рановато ты, – вместо приветствия констатирует он, – в школах так рано не заканчиваются занятия.

– В моей заканчиваются, – говорю я и даже называю для убедительности номер школы. Ангел хмурится, цокает:

– Я её оканчивал. В наше время так не было…

– Ладно, блин, я прогуливаю, – честно отвечаю я, пожимая плечами. Рядом стоящий милиционер деликатно отворачивается, делая вид, что не замечает нас. Мы с Ангелом одновременно улыбаемся – и, чёрт возьми, я вдруг понимаю, что готова душу продать за эту его улыбку. И что самое интересное, мне не хочется отрицать этого. Совсем. Потому что зачем, в конце концов, отрицать такую прекрасную истину?

– Домой спешишь? – спрашивает Ангел, на что я мотаю головой в разные стороны.

– Погуляем тогда, может? – очаровывающий запах востока, орехов и костров, улыбка, полная искренней радости.

«Нет, иди-ка ты к чёрту, ловелас хренов», – должна ответить я.

– Да, можно было бы, – говорю вместо этого вслух.

– Судя по твоему выражению лица, ты хочешь послать меня куда подальше, – ухмыляется, закрывая лицо руками, Ангел, – но я сделаю вид, что ничего не заметил, окей?

– Хоп, – сильно жмурюсь и тут же открываю глаза. Нет, дорогуша, это не сон.

Вы стоите в грязном полуразрушенном подземном переходе, и ты должна повернуть направо, зайти в метро на станцию Ойбек и уехать куда-нибудь, скоротать часок-другой в одиночестве. Но вместо этого ты стоишь и ждёшь, куда тебя поведёт этот очаровательный тип, которого ты знаешь два с хвостиком дня.

Прекрасно. Это не сон, твою мать.

– Ну, пойдём? – говорит Ангел, и я, разом очнувшись, киваю.

– Удиви меня, – говорю я, и выходит это как-то резко. Требовательно. Ангел мгновение думает, а потом выдаёт:

– Я могу материться по-узбекски семь минут без перерыва. По-моему, это удивительно.

– Ну, – переваривая сказанное, протягиваю я, – это здорово, конечно, но я при желании тоже могу.

Ангел улыбается, кивает – и по его лицу я не понимаю, воспринял он мои слова всерьёз или нет.

Идём мы недолго – Ташкент вообще, надо сказать, город маленький, и улочки друг на друга похожи, словно сёстры. Пятиэтажки с магазинчиками на первых этажах, величавые советские дома, ветхие глиняные постройки, высоченные офисы и новостройки – и всё это рядом, вперемешку, без каких-либо разделений. Ташкент можно с лёгкостью назвать временным парадоксом или, скажем, машиной времени – здесь всё новое стоит даже не наряду со старым; здесь новое живёт в старом как и старое – в новом, и, чёрт возьми, в эту атмосферу я влюблена с детства. Как какой-то отдельный мирок, склеенный, шитый-перешитый, разобранный и собранный заново, мир, в котором нет определённого порядка и в котором вместе с тем – нерушимый покой. Мир, где время теряется в своих же собственных лабиринтах.

Время шагает рядом со мной и Ангелом – чернильно-чёрное существо с миллионом длинных цепких лап, хватает детей за ноги по ночам и пугает взрослых, которые засыпают за рулём. Мы его видим, видим, но не замечаем. Все эти байки про чудищ – враньё. Есть только время, живущее совсем рядом с нами, бесплотное, нематериальное, но такое озорное, что от его шалостей порой становится жутко, а порой – до колик смешно.

– Я люблю этот город, – говорю, не выдержав, и Ангел смотрит на меня с удивлением.