Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов
Шрифт:
Абдул Карим любит свою мать так же, как любит сливовое дерево: за то, что они есть, за то, каким они сделали его самого, за их кров и защиту.
Предел… если N стремится к бесконечности…
Так начинается множество теорем исчисления. Интересно, думает Абдул Карим, каким видом исчисления можно описать медленную кривую умирания матери? Что, если жизни не требовалось бы минимального порога условий; что, если бы смерть была всего лишь пределом некоей функции f(N), когда N стремится к бесконечности?
* * *
Пока Абдул Карим возится со своими бесконечностями, как и многие обманутые глупцы и гении до него, мир меняется.
Он лишь смутно представляет себе, что происходит в мире, где люди живут и умирают, где на улицах случаются беспорядки, а нынешнее лето бьет все температурные рекорды, и уже тысячи людей в Северной Индии погибли от невиданной жары. Еще он знает, что Смерть уже стоит за спиной его матери, и он делает для нее все, что может. И хотя он не всегда соблюдал пять дневных молитв, теперь совершает намаз вместе с ней. Она уже понемногу переселяется в другую страну — в край ушедших времен, где все перемешано, и она то зовет Айшу, то беседует с давным–давно умершим мужем. С ее трясущихся губ слетают обрывки разговоров из детства. А в редкие минуты просветления она призывает Аллаха поскорее забрать ее к себе.
Абдул Карим — заботливый сын, и все же он рад возможности раз в неделю выбраться к Гангадьяру, чтобы поиграть в шахматы и просто поболтать. За матерью в это время присматривает соседка. Вздохнув разок–другой, он пробирается по знакомым с детства переулкам, и его туфли поднимают пыль под старыми джамунами, на которые он взбирался мальчишкой. Здоровается с соседями: старым Амин–хан–сахибом, сидящим с кальяном на своей чарпаи [20] ; с близнецами Али, мальчишками–сорванцами, которые гоняют палочкой обод от велосипедного колеса; с Имраном, продающим бетель в лавке. С некоторым волнением он пересекает переполненную торговую улицу, проходит мимо выцветшей вывески «Муншилал и сыновья», мимо рикши, стоящего в другом тихом переулке под сенью жакаранды. Дом Гангадьяра — скромное бунгало, когда–то белое, но превращенное муссонами в неопределенно–серое. Скрип деревянной калитки так же знаком, как приветствие Гангадьяра.
20
Чарпаи — кровать (хинди).
Но приходит день, когда они не играют в шахматы.
Мальчик–слуга — не сам Гангадьяр — провожает его в знакомую гостиную. Усаживаясь в привычное кресло, Абдул Карим замечает, что шахматной доски нигде не видно. Из внутренних комнат доносятся какие–то звуки: женские голоса, скрежет передвигаемой мебели.
В комнату входит пожилой человек и вдруг останавливается как вкопанный. Лицо его смутно знакомо — позже Абдул Карим вспоминает, что это какой–то родственник жены Гангадьяра, кажется дядя, и он живет на другом конце города. Они встречались пару раз на семейных торжествах.
— Что вы здесь делаете? — говорит мужчина, не слишком церемонясь. Он совсем седой, но двигается весьма энергично.
Озадаченный и немного обиженный Абдул Карим отвечает:
— Пришел сыграть в шахматы с Гангадьяром. Он дома?
— Сегодня шахмат не будет. Неужели вам мало того, что вы сделали? Вы хотите еще посмеяться над нашим горем? Послушайте, что я вам скажу…
— Что случилось? — Негодование Абдула Карима отступает перед дурными предчувствиями. — О чем вы? С Гангадьяром все в порядке?
— Может, вы не в курсе, — угрюмо отвечает тот, — но вчера вечером кто–то из ваших поджег автобус на улице Пахария. В нем было десять человек, все индуисты, они возвращались с семейной церемонии в храме. И все они погибли ужасной смертью. Говорят,
что это дело рук ваших фанатиков. Даже детей из автобуса не выпустили. Теперь весь город в панике. Кто знает, что еще может случиться? Мы с Гангадьяром перевозим его семью в более безопасное место.Глаза Абдула Карима остекленели от ужаса. Он не в силах вымолвить ни слова.
— Сотни лет мы относились к вам по–человечески. И даже когда вы, исламисты, веками нападали на нас и грабили, мы позволяли вам строить свои мечети и поклоняться своему Богу. И вот она, ваша благодарность!
За один миг Абдул Карим превратился для них в «исламиста»… Он хочет сказать, что и пальцем не тронул тех людей… Не его руки разжигали огонь… Но слова застревают у него в горле.
— Вы хотя бы можете это представить, господин учитель? Видите языки пламени? Слышите крики несчастных? Они никогда уже не вернутся домой…
— Да, я могу представить, — мрачно отвечает Абдул Карим. Он встает с кресла, но тут в комнату входит Гангадьяр. Он, конечно же, слышал часть их разговора, потому что обнимает Абдула Карима за плечи, словно бы признавая в нем своего. Ведь это Абдул Карим, его друг, чья сестра много лет назад тоже не вернулась домой…
Гангадьяр оборачивается к родственнику жены:
— Дядя, прошу вас, Абдул Карим вовсе не такой, как те мерзавцы. Добрее него я в жизни никого не встречал! К тому же еще неизвестно, кто эти подонки, хоть в городе и говорят всякое… Абдул, сядь, пожалуйста. Какие же времена настали, что мы говорим друг другу такие вещи! Увы… Поистине нас поглотила Кали–юга [21] …
21
Кали–юга — в индуизме последняя эра, после которой начинается обновление времени. Характеризуется падением нравственности.
Абдул Карим снова садится, но его всего трясет. Мысли о математике улетучились из головы. Его переполняет отвращение к варварам, сотворившим такое зверство, ко всему человеческому роду. Что за подлое племя! Вооружиться именем Рамы, Аллаха или Иисуса и под этим прикрытием жечь и крушить все вокруг — вот что такое вся наша история.
Дядя, покачав головой, выходит из комнаты. Гангадьяр рассказывает, извиняясь за своего родственника:
— Это ведь вопрос политических манипуляций. Английские колонисты искали наши слабости и использовали их в своих целях, натравливая нас друг на друга. Открыть ворота в ад легко — куда сложнее их закрыть. Все эти годы, до появления англичан, мы жили в мире. Почему мы не можем закрыть ту дверь вражды, которую они открыли? В конце концов, разве какая–нибудь религия велит нам убивать своих соседей?
— Какая разница? — с горечью отвечает Абдул Карим. — Люди в принципе создания скверные, мой друг. Мы, мусульмане, обращаем свои молитвы к Аллаху Милосердному. Вы. индуисты, говорите: «Иша васьям идам сарвам» — «Бог пронизывает всё». Христиане: «Подставь другую щеку». И все же у каждого руки в крови. Мы извращаем сущее — берем слова мира, сказанные пророками и святыми, и превращаем их в оружие, чтобы убивать друг друга!
Его бьет дрожь, и он едва может говорить.
— Только в математике… В одной математике я вижу Аллаха…
— Ну успокойся, — говорит Гангадьяр.
Он зовет слугу, чтобы тот принес воды господину учителю. Абдул Карим пьет и вытирает губы ладонью. Из дома выносят чемоданы. Такси уже ждет у входа.
— Послушай, мой друг, — говорит Гангадьяр, — в городе сейчас небезопасно. Отправляйся–ка ты домой, запри двери и будь рядом с матерью. Сейчас я перевожу свое семейство, а через день–другой присоединюсь к ним сам. Когда это безумие закончится, я вернусь и отыщу тебя.
Абдул Карим идет домой. Пока что все выглядит как обычно: ветер метет мусор по улицам, лавка Имрана открыта, на автобусной остановке толпится народ. Потом он замечает, что на улице совсем не видно детей, хотя сейчас время летних каникул.