Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Она явно чувствовала себя счастливой. Может, из–за украшений? Правда, если все дело в них, то обычно люди говорят такое ночью, а не при дневном свете, разве нет?

Мы работали на ФБИ не только из–за странных воспоминаний, но и потому, что плохо ладим с людьми. Взаимодействие с балластами нас практически не меняло, да и едва ли имело значение, ведь ни с кем другим мы практически не общались. О таких, как я и Хорейси, в документах об охотниках на балласт говорят, что мы — люди без души. Я это лично читал, даже базу хакнуть пришлось.

Да и черт с ним. Я любил эту работу. Она не давала скучать, позволяла использовать многие мои навыки и сделала меня богатым человеком, даже по меркам Лийтовского обеспечения. И пусть у нас не было душ, но иногда мы с Хорейси все–таки веселились и прекрасно чувствовали себя в компании друг друга.

Мы добрались до северной станции Общинников, откуда должны были поехать в трущобы к востоку от центра города. Снова взяли купе. До отправления поезда оставалось десять минут, но нам предстояло многое обсудить наедине.

Вполне возможно, Безухий действительно окажется в Гейгер–банке Брока и решит с нами поговорить. Правда, несмотря на наши надежды, такой исход был маловероятен. Балласты охотно шли на сотрудничество, когда им приходилось нелегко на улице, но этот работал вычислителем, не бедствовал и, вероятно, уже обзавелся какими–то привязанностями.

Я поделился соображениями с Хорейси, и она коснулась моей руки — напарница опять села рядом, — а потом сказала:

— Кто часто напоминает мне, что нельзя выдвигать теории, не собрав достаточного количества данных?

До меня дошло лишь через секунду.

— Я.

— И?

— Ну да.

Она вновь состроила причудливую улыбку–гримасу; вдобавок ко всему Хорейси любит оказываться правой.

Мы обсудили то, что уже знали.

— Какая погода была весной? — спросила она. — Я никогда такого не помню.

— После прибытия прошло три весенних метелицы. И резкое похолодание в конце марта — минус семь по Цельсию двадцать восьмого марта и минус три двадцать девятого.

Поезд снялся с места и заскользил к центру города. Хорейси кивнула, открыла апертуры по всей поверхности глаз и уставилась в большое окно, вбирая малейшие детали красивого и свежего декабрьского дня.

— Тогда он точно нашел друзей и какое–то убежище, где–то достал еды, — протянула она. — Полной изоляции не получится.

Главная штука в разрыве каузальности между путешественником и балластом заключалась в том, что обрывать связь надо было как можно скорее. Так создавалась ситуация, при которой возникало самое простое решение Принципа непоследовательности: балласт становился жителем нашего мира, словно так было всегда, а путешественник во времени исчезал. Дехрония вставала на нашу сторону и стирала большинство изменений. Для наилучшего эффекта разрыв следовало проводить очень быстро.

Но так уже не получится.

Конечно, с человеком можно было поступить, как с комком грязи, бревном или оленем: рандомизировать, химически обработать и рассеять. Просто большинство охотников за балластом не любили похищать или обманывать людей, чтобы потом превратить их в пыль и уничтожить. Иногда мы с Хорейси думали, что Профилаксическая программа Уэннесса была всего лишь ширмой для комфортной работы следователей, и как только нас снимали с дела, любой балласт превращался в пережаренную сардельку. Я вздрогнул.

— Замерз? — спросила Хорейси.

— Нет, мрачная мысль пришла в голову.

— Мы имеем дело с чем–то огромным, судя по той семье, которую ты видел, — сказала она, — при таком раскладе бонус ФБИ обретает смысл.

Хорейси успокаивала себя, говоря о том, что мы и так хорошо знали.

Мы сошли на станции Уэлтон и остановились, пока по пути Д не пролетел левитранс Лийтов, спеша в Смоллвилль. Я задумался, останется ли мир прежним, когда они доберутся до станции, доедут ли туда те, кто сел на поезд в Денвере. От одной мысли стало не по себе.

Хорейси вновь взяла меня за руку. Я накрыл ее ладонь своею, так казалось лучше.

Солнце по–прежнему ярко светило, но ветер набрал силу, мне в нос как будто забили гвоздь, а сухой холодный воздух царапал кожу. На фонарях тревожно хлопали рождественские венки и флаги; я даже пожалел ирландских рабов, которым пришлось так высоко забираться.

Сменив тему, Хорейси спросила:

— О скольких аномалиях тебе уже известно?

Она не убрала руку, за что я был ей благодарен.

— В статистических данных немало изменений. Бейсбол, похоже, стал гораздо интереснее — очки выше, все свидетельства о перехвате хоумрана на четвертой базе исчезли, а в командах теперь по девять игроков вместо одиннадцати. За центрального и правого шортстопа играет один человек, а боковой филдер вообще исчез.

— И почему нас должна интересовать эта информация?

— Огромное количество общественных стадионов построили по новым проектам, модифицировалось немалое количество записей, жизнь многих знаменитостей изменилась, причем соответствия один к одному нет. Экономика пока такая же — правда, пропали три главных показателя ВВП, на их месте теперь нечто под названием «оборот внешней торговли», но тут все больше смахивает на бухгалтерские уловки. А вот таблицы народоисчисления изменились колоссально, и уголь на севере стали добывать на сто четыре года позже.

Хорейси присвистнула:

— Гигантские массово–временные изменения. И это вполне соответствует… аномалии… которую ты видел.

— Смуглые люди не пользовались углем? — удивился я.

— Нет, глупый. Я имею в виду динамику. — Она кивнула в сторону ирландцев, которые шли по тротуару впереди нас: каждый нес домой запас угля и небольшой термос с жидким кислородом для очага Франклина. — Я уверена, что любой ирландец в собственности смуглокожих будет потреблять столько же угля, как и любой другой. Просто… само их существование… масштаб перемен… он соответствует тем массивным изменениям, которые ты описал. Вот что я имею в виду. — Она вздохнула и потерла мое предплечье костяшками пальцев так, что я почувствовал их даже сквозь рукав пальто. — Растигеват, за последние несколько часов уже произошло немало физических сдвигов. Шоссе І-семьдесят прыгнуло к Альбукерке, потом вверх, к Шайеннам, и еще вчера шло вдоль US-пятьдесят, теперь у нас целая толпа заблудившихся и разозленных водителей, а некоторые грузы и вовсе исчезли. По временному I-семьдесят в Пуэбло въехало около семидесяти странных грузовичков, в которых перевозят только пассажиров, они еще иногда появляются во время аномалий. Большинство из тех людей, что прибыли в них, прямо сейчас обретают новые воспоминания, хотя несколько просто растворились в воздухе. Пропали три вагона с ирландцами. Тех перевозили в Аспен, на работу в выходные. Причем от людей не осталось ни информации, ни регистрации. К тому же несколько раз поменялось название шоссе: оно было Внутриправительственным, Временным, Имперским, а теперь вновь стало Федеральным.

— А где находился Денвер, когда шоссе прыгнуло? — спросил я.

— Ты помнишь, что мы делали вчера?

Я задумался на секунду:

— А сегодня вторник?

— Четверг.

— Дела плохи.

— Да уж, Растигеват. Заваруха изрядная. Есть и обширные культурные изменения — название этого континента продолжает колебаться между Арморикой, Аморикой и Амокирой. Довольно часто он вновь превращается в Новую Арморику, такое имя ему дали сразу после того, как сюда добрались воздушные корабли и началась Великая чистка. Два раза континент становился Новой Аримафеей — похоже, где–то в прошлом появился серьезный религиозный тренд, — а один раз он и вовсе обернулся Северной Аримачей — почему, я вообще не поняла. В Чосере три изменения, тысячи в разных лондонских регистрах, корабли с радикально отличающимися именами в стандартных историях Англии и Непризнанных Штатов, Просвещение на сто пятьдесят лет позже, и вся история с того периода сжалась, чтобы соответствовать. И еще, только не смейся, что я об этом говорю…