Лучше не бывает

21

— В шем дело, Пола?

— Венера, Купидон, Безрассудство и Время.

— Что?

— Ничего.

— Когда же мы начнем читать «Энеиду»?

— Позже. После… Позже.

— После чего?

— Позже.

— В шем дело, моя дорогая?

— Ни в чем, Вилли. Вот Барбара идет проведать вас. Я должна идти. Благодарю за помощь!

Корабль Эрика мчался через Индийский океан на север, а Эрик стоял на носу, как ростральная фигура — с его большим, будто лакированным, лицом и золотыми волосами, откинутыми назад. Он наклоняется вперед — к блестящему морю, посылая в сторону севера, в сторону решающей встречи горящий луч своей воли. Непреодолимая сила ведет его к встрече. Что можно ей противопоставить? Осталась ли еще любовь, способная исцелить ее, или нужна только храбрость перед лицом этой силы? Какой смысл бежать от нее? Она неизбежна. В какой-то незнакомой комнате она будет молча ждать стука шагов по лестнице. Она не произнесет ни слова, не будет исповедоваться, не станет просить помощи. Уже слишком поздно, теперь гордость не изменит ей, своей рабе. Кончились рассуждения, тонкости, гордость разума; теперь грядет нечто такое, чему можно только немо смотреть в лицо. Эрика больше нельзя контролировать, нельзя управлять им, и пусть случится то, чему суждено, нужно это перенести, выстоять. То, что необходимо сейчас: тайная стойкость, тайное мучение, воля к добровольной жертве — чего бы он ни пожелал — глаз за глаз, зуб за зуб. И все это грядет — не только благодаря неуклонному скольжению корабля, но и потому, что похороненное заживо прошлое оживает в демоническом молчании. Теперь необходима демоническая храбрость, чтобы стать лицом к лицу с этой воскресшей окровавленной жертвой.

Но, о, человеческая слабость, желание обывателя, хныкающее желание — чтобы этого никогда не случалось совсем, и чтобы все было как раньше. Горькое воспоминание о свежепокрашенной двери и красивой женщине, которая вошла в дом. Горечь горечи. О, Ричард, Ричард, Ричард.

— Генриетта! Почему ты здесь одна? Где Эдвард?

— Он ищет Монроза.

— Генриетта, ты плачешь. Что случилось, мой котенок? Сядь и расскажи мне.

— Все ужасно.

— Почему, что ужасно? Расскажи мне, что ужасно.

— Мы нигдене можем отыскать Монроза.

— Монроз вернется. Кошки всегда возвращаются. Не волнуйся.

— И мы нашли мертвую рыбу в нашем особом пруду.

— Что же делать, они умирают время от времени, Генриетта, как мы.

— И мы видели, как плохая сорока уносила бедную лягушку.

— Сорокам же нужно что-то есть, знаешь ли! Я не думаю, что лягушка успела понять, что происходит.

— Я бы хотела, чтобы животные не мучили друг друга.

— И мы, люди, мучаем друг друга!

— И еще мы нашли несчастную чайку со сломанным крылом, и дядя Тео утопил ее.

— Это было единственное, что он мог сделать, Генриетта.

— А прошлую ночь мне снилось, что мы опять с папой и все опять хорошо, и потом я проснулась такая несчастная. Почему, мама, все вот так? Почему, мама? Ну, ты уже тоже плачешь…

— Я выучила квартет с флейтой ре минор.

— Я знаю.

— О, вы слышали! Я-то надеялась, что это будет сюрприз.

— Я слышал на днях, проходя мимо дома.

— Можно я поднимусь и сыграю для вас?

— Нет.

— Почему нет? Раньше вы пускали меня играть для вас.

— Теперь все.

— Почему, Вилли?

— Музыка причиняет слишком сильную боль, Барбара.

— Вы просто думаете, что я не сумею сыграть как следует! Я теперь лучше играю.

— Нет, нет. Я слышал, ты играла прекрасно.

— Вилли, почему вы не хотите заниматься со мной немецким? Вы ведь учите Пирса латыни, почему же мне нельзя?

— Просто — нельзя.

— Я не понимаю вас. Мне кажется, вы становитесь злым. Все злые. Пирс — злой.

— Пирс влюблен.

— Фу! На что это похоже — быть влюбленным, Вилли?

— Я забыл.

— Что ж, вы уже немолоды. Если бы я влюбилась в кого-нибудь, я бы не была с ним злой.

— Это очень хорошее правило, Барбара. Не забудь его, когда придет время.

— Помните, как вы говорили, что я — Титания, а вы — осел?

— Говорил? Что ж, я так и остался ослом. Я собираюсь в Лондон завтра, Барби.

— Знаю, вы поживете у Джона два дня. Джон говорил мне.

— Собираюсь походить по библиотекам.

— Я вас навещу, как только вы вернетесь. Мне будет одиноко — мама и папа тоже уезжают.

— Потом я собираюсь поработать. Приходи на выходных.

— Почему не сразу, как вы вернетесь?

— Nam excludit sors mea: «saepe veni». [17]

— Вы продолжаете говорить по-латыни, хотя знаете, что мне непонятно. Я бы поняла, если бы вы написали это. Но я не могу говоритепо-латыни, и вы так смешно произносите.

17

Ибо жребий велит: «приходи почаще» (лат.).

— Не обращай внимания.

— Не хочу, чтобы вы были таким злым, Вилли, да еще тогда, когда я так страдаю из-за Монроза.

— Не волнуйся из-за Монроза, Барби, он вернется. Он просто предпринял небольшое путешествие.

— Но он раньше так не делал никогда. Он не такой, как все коты. Он и не думалникогда уходить.

— Уверен, что он вернется, голубка моя. Ну вот, не плачь. Я страдаю, когда ты плачешь.

— Я думаю, вам все равно. Я думаю, вы — жестокий.

Барбара, сидя на полу рядом с креслом Вилли, обняла его колени. Вилли резко встал, разорвав ее объятие, и подошел к окну.

— Перестань плакать, Барбара.

От удивления она перестала и сидела теперь, хлюпая носом и вытирая глаза, ее ступни, под зелено-белым в горошек платье, прижались друг к другу, как две маленькие коричневые птицы.

Вилли взялся за подоконник, отодвинув принесенные близнецами камни и стакан с обмякшими и поникшими цветами крапивы, и, подняв свой швейцарский бинокль, стал рассматривать местность. Я должен уехать отсюда, думал Вилли. Каждый раз муки оттого, что я не могу заключить ее в объятия, становятся все сильнее.

— На что вы смотрите, Вилли?

— Ни на что.

— Нельзя смотреть на ничто. Вы сегодня какой-то скучный. Я лучше пойду.

— Не уходи, Барби. Впрочем, да, уходи. Мне надо поработать.

— Хорошо. Я пойду покатаюсь на пони. И никогдане сыграю вам Моцарта.

— Обещай мне кое-что, Барби.

— Может быть. А что?

— Пойди найди Пирса и будь с ним особенно милой.

— Может быть. Посмотрю, захочется ли мне. Счастливо провести время в Лондоне.

После того как она ушла, Вилли Кост запер дверь, пошел в спальню и ничком лег на кровать. Острое физическое напряжение последнего получаса обессилело его, он содрогался. Он не мог понять, что хуже — когда она притрагивается к нему или когда нет. Грубая мука желания смягчалась от ее прикосновения. И все же в такие моменты, ощущая, как все его тело стремится к ней, он мучился каждым мускулом, каждым нервом своего тела. Сохранять пассивность, когда она гладила его по волосам или обнимала его колени, требовало от него огромного усилия, причинявшего боль. И все же живое представление о том, что он мог бы обнять ее, страстно поцеловать, усадить на колени, окружало Барбару золотым нимбом боли.