Лучше Ницше, чем никогда

Да так ведь и везде нынче, вздохнет проницательный читатель. Да, вот именно, что так ведь и везде. Коррупция, цензура и посредственность – самодержавие, православие и народность – своячество, подмигивание, либерализм. Бабло рифмуется с мурло. «Коллективно все блеснуло пошлостью, да такой, какой от Фонвизина не случалось» (Розанов). Литературной реальностью давно уже правят не оригиналы, и, увы, даже не копии (плохие или хорошие). Правят симулякры. Литературы – живой и яркой – больше нет. Зато есть модерирование и моделирование процесса. Ни конкуренции, ни рынка. Зато – продвижение и продюсирование. Но – только «своих». Сформирован целый литературный пул «своих». О, дивный «новый мир»! Литература как контролируемая форма социализации. Премии как тотальная сигнальная система. Какая на хрен состязательность? Техника формирования шорт-листов (лауреаты прописаны заранее). Проектирование, кодирование и генномодифицированный «естественный отбор». Вместо критики – ДНК посредственности: протезы Александрова, импланты Архангельского…

Информационная эпоха разрушает смыслы. И смысла в литературе больше нет. Литература – как нутро жизни, ее воображение, ее страсть, ее аффект, язык – как ее мощь и ее энергия, подменены фальшивой кибернетикой успеха. Литературный капитализм – страшная вещь вдвойне. На что надеяться – на новые постпутинские элиты? Молиться, что грядет «новая Прохорова»? Смешно. Литературная революция невозможна. И остается только горький, отчаянный нигилизм. Эстетическое и этическое подполье. Остается вслед за Бодрийяром назваться террористами («я террорист и нигилист теории»). Благо и у нас еще есть свое оружие – образы и язык.

Мы терпели довольно долго. Вы нас замалчивали, а мы вас терпели. Вы делали вид, что нас нет, а мы только утирались. Вы веллерили телевизор, глубокомысленно водолазили премиальное бабло, прилепинили гражданское, быковали филологическое и истерили улицкое, а мы… лишь ухмылялись. И медленно точили ножи, надеясь устроить вам длинную ночь. Нонконформизм как лингвистическая ночь. Наш язык – не юзефович, не складная и глянцевая гармошка. У нас за пазухой «дырбулщыл» и раскольниковский топор. Глаголы наши – смеяться и издеваться, жалить и раздевать. Существительные – колода, да плаха. Междометие – морозное «ах!» И вот уже на глазах изумленной толпы катится поддельная голова очередного «олигарха правды и справедливости», корчатся на опилках рожки да ножки «прирожденных стилистов». Какие, однако, приятные картинки из бессознательного. Вы симулируете «новую словесность», а мы – «старую добрую». Конформизм и… нонконформизм. А куда вы денетесь без бинарных оппозиций? У каждого порядочного мерзавца на стене портрет Че Гевары. Ваш удел психоанализ. Ваша судьба жить отрицанием себя. Разрыв между словом и делом. Бизнес на морали, да на красивой фразе. Нонконформизм как терапия смыслом, как деструкция порядка очевидного? К сожалению, сегодня можно лишь ностальгировать о тех романтических временах – Рембо, Лотреамон… В эпоху постмодернизма полетели к черту и смыслы. Но образы все еще парят, и все еще завораживают. Кружится колода, подмахивает топор. Нонконформизм как фасцинация образов, как опиум без религии. Как «ярость исчезновения» (Бодрийяр).

Нонконформизм как «право имеющий», как «посторонний», нонконформизм как «антиэндиуорхол» и «антилимонов», как все бесполезное, неангажированное и ненужное, порочное, как «Нимфоманка» фон Триера и как его же «Дом, который построил Джек».

«Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека. Надо быть пидарасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой». Вниз, вниз, вслед за бессмертным Веничкой.

Нам остается лишь обсценное, в условиях, когда сцены больше нет.

Он был плохим парнем – и потому моим близким другом

НГ Ex Libris, 05.08.20

Умер Игорь Яркевич. Звезда контркультуры, непримиримый нонконформист, ниспровергатель ценностей, отчаянный русский нигилист. Умер внезапно, остановилось сердце. Ему было всего 57 лет. Начал он в 90-е. Начал ошеломительно, выбил подпорки из-под затхлой советской литературной сцены, завалил декорации. Радикально смешной, неповторимо дерзкий Яркевич был писателем-подрывником.

Расчищал, освобождал пространство от устаревшего культурного реквизита, его литературные инструменты были феерически остры. Вместо пафоса советской литературы – ненормативная лексика и откровенно жгучий психоанализ. Сами названия его произведений были по тем временам невыговариваемы. Все крутилось вокруг ядра – «Как я и как меня». Яркевич подорвал литературную сцену, показал, что внутри национального костюма движется все то же бренное параноидальное тело. А значит, и все эти литературные институции – толстые журналы, толстые премии, потненькие озабоченные критикессы – тоже фикция. Что реально только яркое имя писателя, яркость его творчества, которое обретает своего читателя – непостижимым, фантастическим каким-то образом, откровенно насмехаясь над всеми пикетами литературной бюрократической машины, которая озабочена только одним: как бы не пустить, как бы не дать прорваться самостоятельному и неудобному для нее автору. Яркевич прорвался, да еще как! Все они, эти никто – пыжащиеся графоманы и гладкописцы – завидовали ему и втайне ненавидели его. Яркевич – пример того, как надо не оглядываться на литературную шушеру и делать свое дело. Только это и есть настоящая литература. Говорят, что смелость берет города. Яркевич взял целую литературную страну. Это была слава. В 90-е это была слава.

Так что же он сделал нового, наш друг, друг всех инакомыслящих и насмехающихся? Если кратко, то – он угадал. Угадал неназываемое. Автор обратной перспективы, смехач, он посягнул на миф. Но – заметим – он посягнул на старый миф. Он посмел задеть старого русского бога, которого нарядили в одежды советские атеисты. Те, что отождествили русское и советское. Советское же Яркевич откровенно ненавидел. И бессознательно, да, я думаю, бессознательно, он открыл для себя и через себя некий антипуть, путь конфликта и разлада, в противовес тому, что в другом фокусе собиралось как незыблемый миф.

Яркевича часто называют русофобом, и опять же другая, русофобская публика почему-то принимает его за своего кумира. Но он был не русофоб. Я знал его близко, и я отвечаю за свои слова. Русским не стоит оскорбляться Яркевичем, а одиозным патриотам ненавидеть его, он сделал для них больше, чем кто-либо другой. Он проверил нас, русских, на прочность. Выдержим ли мы его едкие, веселые и скандальные издевательства над самими собой или рухнем от его «смертельных оскорблений». И хорошо, если бы рухнули со своих костылей дураки со своими помпезными идеалами. Узколобые патриоты, неспособные на смелость и ясность сознания, что нам давно уже пора что-то делать с нашим новым русским, а не цепляться за старое.

Русское – это самобытный процесс и самобытная энергия; это прежде всего пластичность и открытость. А империя – это потом, империя – это уже исторические частности. Игоря Яркевича принято называть постмодернистом. Ну да, кто бы спорил. Но Яркевич – в каком-то смысле – и традиционалист. Только это другая, перевернутая, негативная, комическая традиция, к какой принадлежал и автор «Дон Кихота». Яркевич вывел на сцену антигероя, который во времена всеобщности откровенно занимался самоудовлетворением и не боялся отходов деятельности своего организма. Тем самым Яркевич противопоставлял коллективному – индивида и делал большую русскую работу по освобождению от закрепощающих личность коллективных догматов. Сам он был яркий человек и любил людей незаурядных. Веселый нигилист и пьяница, наверное, даже и алкоголик, что для русского писателя похвала. И даже в гробу лежал, как кто-то сказал, с насмешкой. Наверное, он устал от борьбы. Что ж, все мы когда-то устаем от борьбы. Да и не в борьбе дело.

Он был «плохим парнем» – и потому моим близким другом. Даже нигилизм его меня часто обескураживал. То вдруг восхваляет себя любимого, а то вдруг сам же и низвергает. Хотел большего, безмерного. Трогательный, добрый, полуслепой, ироничный… Нам всем и мне лично будет его очень не хватать.

Слово может разбить окно

НГ Ex Libris, 30.09.20

22сентября умер Сергей Сергеевич Хоружий. Наш великий современник, человек ранга Лосева, Пятигорского, Бибихина. Человек научного подвига, он всегда выбирал наитруднейшие из проблем, исследовал самые основы, самые начала, чем бы он ни занимался, будь то теоретическая физика, вопросы богословия, современная философия. Хоружий широко известен как переводчик и комментатор самого Джойса (а что может быть выше?). Да и сам он возвышался над современным духовным ландшафтом, как гора, придавая вид окрестностям. Его именем можно назвать пятитысячник. Хоружему многие завидовали, не считаться с его «крутизной» было нельзя.

В тени этого гиганта мысли легко было пропасть, олимпийский отблеск с его вершины мог озарить славой. Сейчас, в нестерпимом свете его кончины, как бы парадоксально, как бы двусмысленно это ни прозвучало (но ведь нельзя, как говорит Ларошфуко, смотреть, не отводя глаз, ни на солнце, ни на смерть), можно наконец и осознать ослепительность его послания. Как будто он умер на злобу дня. Как будто своей кончиной он еще раз захотел сказать нам: вещество тленно. Все дело в энергии. Бренна и материя человеческая, тленно и социальное вещество. А «Дух дышит где хочет». Тленно все, что сакрализует и присваивает себе власть. Любая экономика отношений и многие, если не почти все (а это как кому дано свыше), социальные условности. Истина в другом: «Не по сущности, а по энергии» – вот что он хотел нам передать. Он завещал нам «энергийный дискурс». В наш век, когда снова над нами грозно возвышается неоплатонизм в лице ли государственной власти, обрядовых религиозных предписаний или социальной казенщины, Хоружий снова актуализирует послание Паламы. Он говорит об икономии (не путать с экономикой) наших отношений в обществе как свободных людей, а не как «сакрально» наделенных тем или иным статусом. И Хоружий указывает нам пределы, из которых мы можем черпать силы.