Лучше подавать холодным

– Довольно! – прорычала она. – Разблеялись, как баран! Исполняйте работу, за которую я плачу, и не суйтесь не в свое дело!

Морвир, натянув поводья, так резко остановил фургон, что Дэй чуть не выронила яблоко и вскрикнула.

– Такова ваша благодарность за то, что я спас вас в Виссерине? После того, как вы нарочито пренебрегли моим мудрым советом?

Витари, привольно раскинувшаяся среди поклажи в фургоне, выставила наружу длинную руку.

– Я тоже спасала, не только он. И меня никто не поблагодарил.

Морвир пропустил ее реплику мимо ушей.

– Наверное, мне надо поискать более благодарного нанимателя!

– А мне – более послушного отравителя, к черту!

– А мне!.. Нет, постойте. – Морвир поднял палец, зажмурился. – Погодите.

Он сложил губы трубочкой, сделал глубокий вдох, задержал дыхание на миг и медленно выдохнул. Трясучка подъехал к ним, поглядел, подняв бровь, на Монцу. Морвир снова вдохнул и выдохнул, потом сделал это еще раз. Открыл глаза, наконец, и до отвращения фальшиво хихикнул.

– Мне надо… перед вами самым искренним образом извиниться.

– Что?

– Я понимаю, со мной… не всегда легко. – Витари язвительно хохотнула, Морвир поморщился, но договорил: – Если я кажусь порой чересчур упрямым, то это потому только, что я всеми силами хочу помочь вам в вашем рискованном деле. Непреклонность в стремлении к наилучшему всегда была моим недостатком. Для человека же, который поневоле должен быть вашим покорным слугой, самым важным качеством является гибкость. Смею ли я просить вас… совершить героическое усилие? Забыть вместе со мной об этом печальном недоразумении? – Он тряхнул поводьями и, когда фургон снова двинулся по дороге, тускло улыбнулся через плечо. – Я уже чувствую ее! Перемену к лучшему!

Монца встретилась взглядом с Дэй, сидевшей с ним рядом. Белокурая малышка, вскинув брови, в последний раз прошлась зубами по яблочному огрызку и швырнула его в поле.

Витари стащила с себя плащ, подставила лицо солнцу.

– Солнце выглянуло. Перемена к лучшему. И… – Она прижала руку к груди, другую протянула к небу. – О-о-о, радуга! Вы слышали, что там, где она упирается в землю, находится эльфийская полянка?

Монца проводила фургон хмурым взглядом. Наткнуться на эльфийскую полянку казалось более вероятным, чем дождаться от Морвира перемен к лучшему. И внезапная покорность с его стороны нравилась ей еще меньше, чем бесконечное нытье.

– Может, он просто хочет, чтобы его любили, – послышался рядом тихий голос Трясучки, когда она стронула коня с места.

– Если бы люди могли меняться вот так, – Монца щелкнула пальцами у него перед лицом.

– Только так они и меняются. – Он уставился на нее единственным глазом. – Когда меняется все вокруг. Мужчины, думается мне, хрупкие существа. Не прогибаются в новую форму. Ломаются. Крошатся.

Сгорают… возможно.

– Как твое лицо? – буркнула она.

– Зудит.

– Больно было – там, у мастера?

– Коль мерить между болью в ушибленной ноге и выжженном глазе, то ближе к заднице.

– Как почти все.

– А падение с горы?

– Не так уж страшно, пока лежишь неподвижно. Вот когда встать пытаешься, ноет маленько. – Слова ее вызвали у него улыбку, хотя в последнее время улыбался он куда реже, чем раньше. Удивляться, правда, было нечему, после всего, что он пережил. Что она заставила его пережить… – Мне… надо, наверное, поблагодарить тебя за спасение. Еще одно. Похоже, это уже входит в привычку.

– За что вы мне и платите, верно, начальник? Хорошо выполненная работа – сама по себе награда, так отец мой говорил. Дело в том, что это я умею. Как боец, я человек, которого уважают. Как все остальное, я здоровенный, никчемный придурок, который провоевал дюжину лет, ничего не заработал, кроме кошмарных снов, да еще и глаз потерял. Только гордость у меня и осталась. Мужчина должен быть тем, что он есть, думается мне. Что-то другое – всего лишь притворство, верно? И кому охота провести всю оставшуюся жизнь, притворяясь тем, кем он никогда не был?

Хороший вопрос… К счастью, они добрались до вершины холма, и Монца была избавлена от необходимости думать над ответом. Поля впереди прорезала коричневой, прямой, как стрела, полосой имперская дорога, которая вот уже восемь веков оставалась лучшей дорогой в Стирии. Что наводило на печальные мысли обо всех правителях, сменившихся с тех пор.

Неподалеку виднелся фермерский дом – каменный, в два этажа, с закрытыми ставнями, с крышей из красной черепицы, побуревшей от старости, с покосившимся флюгером в виде крылатой змеи. Рядом небольшая конюшня, напротив деревянный сарай с просевшей кровлей. Захламленный двор, где рылась в мусоре парочка тощих птиц, окружен был каменной стеной высотой по пояс, поросшей лишайником.

– Вот подходящее место! – объявила Монца, и Витари выставила из фургона руку в знак того, что слышит.

Позади фермерских угодий протекала речушка, на берегу которой, примерно в миле от дома, стояла мельница. Поднявшийся ветерок колыхал листву живой изгороди, гнал волны по пшенице, облака – по небу. Тени их скользили по земле.

Монце вспомнился дом, в котором она родилась. Маленький Бенна среди зрелых пшеничных колосьев – только макушка и видна. Его звонкий смех. Тогда еще жив был отец… Она встряхнула головой, нахмурилась. Все это дерьмо, слезливое, пробуждающее жалость к себе, затягивающее в прошлое. Родную ферму она ненавидела. Бесконечная пахота, пот, грязь, усталость… и ради чего? Немного найдется на свете дел, требующих столь тяжкого труда и приносящих так мало.

И единственное, что пришло ей на ум сразу, – месть.

* * *

Сколько Морвир себя помнил, он с младых ногтей, кажется, обладал сверхъестественной способностью говорить что-то не то. Намереваясь помочь, обнаруживал вдруг, что жалуется. Выказывая решительность, в результате оскорблял. Горячо стремясь поддержать, слышал в ответ, что обескураживает. Все, чего он хотел, – чтобы его ценили, уважали и принимали в компанию. Но каждая попытка укрепить дружеские отношения их только разрушала.

После тридцати лет подобных неудач мать его покинула, жена покинула, ученики покидали, грабили и пытались убить, обычно при помощи яда, но в одном памятном случае даже и топором. Он начинал уже верить, что попросту не умеет ладить с людьми. В любом случае, ему следовало радоваться, что мерзкий пьяница Никомо Коска умер. И поначалу он действительно испытывал некоторое облегчение. Но вскоре тучи опять сгустились, и душой завладело привычное уныние. Он вновь и вновь ссорился со своей неугомонной нанимательницей, желая при этом всего лишь помочь делу.