Лучшее, что может случиться с круассаном
Шрифт:
В холле у моих Досточтимых Родителей не было ни консьержа Мариано, ни жандарма в форме. Зато парад громил был впечатляющим: двое расхаживали по улице, еще двое – по вестибюлю, и двое сторожили наверху, у дверей квартиры; это не считая тех, кого я не видел. Похоже было, что все они поддерживают между собой радиотелефонную связь, по крайней мере у каждого из уха что-то свисало. Один из нижних попросил меня воспользоваться служебным лифтом. Не успел я показаться у центрального входа, как заверещала какая-то электронная штуковина, у меня было такое впечатление, будто развели подъемный мост. Из верхних громил тот, что помощнее, раз двадцать пять звонил
– А, Пабло Хосе, проходи, сынок. Это просто безумие. Мы остались без служанки (этот варвар, твой отец, выгнал ее сегодня утром, я потом расскажу), и я не понимаю, что происходит с Эусебией, почему она не открывает дверь? – Пройдя чуть дальше по служебному коридору, она возвысила голос: – Эусебия, ты что, не слышала?! – И снова переключилась на меня: – Тебе совсем не идут эти усы, Пабло Хосе. – Она подставила мне для поцелуя сначала одну щеку, потом другую. – С ними ты похож на футбольного судью, только очень толстого… Надо бы тебе позаниматься на тренажерах, сынок. И сбрей ты эти ужасные усы.
Тут послышался шум опорожняющегося бачка и водопроводного крана, доносившийся из служебного коридора. Вскоре вслед за этим показалась Беба, вытиравшая руки о подол.
– Ты что, не слышала звонка, Эусебия?
– Слышала, как не слышать, такой трезвон развели, но я в клозете сидела, писала…
– Я уже тебе говорила, что, когда ходишь в уборную, не обязательно рассказывать, что ты там делала. В прошлый раз ты выкинула такую же штуку в присутствии сеньоры Митжанс.
– Не хотите знать, так не спрашивайте… А то вишь ли, какая цаца. Что, эта Митжанс по-маленькому не ходит, что ли? Бо-о-о-же правый… чего только не бывает на свете!
Первый сеанс семейного общения взяла на себя маменька, которая, как только представилась возможность, увела меня в гостиную. Мы сели между двумя раскрашенными Вседержителями (в свое время ее никаким макаром было не убедить, что Вседержителей надо выставлять только поодиночке), и я расположился мирно выслушать рассказ маменьки о событиях дня. В результате выяснилось, что смиренная супруга и мать стала жертвой тройного заговора, в котором участвовали: нетерпимый и упрямый супруг, наглая и упрямая кухарка и бесчувственные и упрямые сыновья, особенно старший. The First, который наглядно проявил свою бесчувственность, упрямо не звоня ей по телефону. После того как маменька закончила свое красочное повествование, я решил, что пришло время кое-что разузнать самому.
– Мама, ты давно разговаривала с неким Робельядесом?
– М-м-м, да нет.
– Никто не звонил, не спрашивал Себастьяна?
– Не знаю… Твой отец-параноик часами сидит в библиотеке и сам отвечает на все звонки. Видишь огонек? И так весь день.
Она указала на стоявший на столике телефон, имея в виду лампочку, загоравшуюся при звонках, ну, скажем, по общественной линии.
– И ты никому не рассказывала про случай с Ибаррой, про который я упоминал?… Про того невоспитанного господина, по чьей вине все это творится?
– Никому. Только Гонсалито и госпоже Митжанс. Ну, может, еще кое-кому из подруг. Но твоему отцу я не сказала ни слова, поверь мне. А, да, теперь
припоминаю, что звонил какой-то странный господин и спрашивал твоего брата…– В каком смысле странный?
– Не знаю, сынок, странный, и все тут. Он все время повторял какое-то словечко… не помню точно, но это раздражало меня больше всего. Он спросил Хуана Себастьяна, и я ответила, что он в поездке, на севере.
– В поездке на севере, и больше ничего? Ты не упоминала про Ибарру?
– Про кого?
– Мама, пожалуйста, про Ибарру, этого невоспитанного господина?
– Как ты хочешь, чтобы я про него упоминала, если мне даже никак не запомнить его имя?
Так и есть. Теперь можно было не сомневаться, что та часть отчета Робельядеса, где говорилось про Ибарру, исходила от маменьки. Я предпочел оставить эту тему в покое, не хватало только вывести ее из себя, чтобы мне пришлось выдумывать новые небылицы.
Следующий сеанс семейного общения состоялся с Бебой на кухне. Не успел я войти, как она, обтерев руки о передник, влепила мне два поцелуя, чего обычно не осмеливается делать в присутствии маменьки. Она как раз собиралась делать пирожки из теста, которое стояло у нее на галерее.
– Чего ждешь, поди поговори с отцом. Ступай, ступай, дай мне заняться пирожками, а то мать будет сердиться. Она теперь от сырой рыбы да от травы морской нос воротит: «слюни», говорит… Сам посуди, кому охота есть слюни, когда есть пирожки? А без девчушки этой у меня на все рук не хватает…
Сполоснувшись, я стал помогать ей лепить маленькие округлые лепешки с начинкой из бешамеля и крошеной трески. Мне и в голову не приходило, что, возможно, я в последний раз в жизни леплю пирожки вместе с Бебой. Полазав по холодильнику, она вытащила оттуда несколько маленьких глиняных плошек с водорослями. Среди них я узнал те, что подавались к омару на ужине с семейством Бласко.
– Боже, ну и пакость. У меня в деревне даже свиньям такого свинства не давали. Нет, ты скажи, почему она не может есть, как все?… Слушай, а этим малым на лестнице надо чего готовить?
Она подразумевала стороживших у двери громил.
– Не бери в голову, у них работа сменная.
– А если они за свой перерыв поужинать не успеют?
– Брось ты, Беба, мы с отцом ими займемся.
И тут вдруг – не знаю, что на нее нашло, – она вдруг заохала и запричитала:
– Пресвятая Богородица, что за дом! Думаешь, в мои-то годы, когда уже на покой тянет… а тебя тут еще в наложницы возьмут.
– Успокойся, Беба.
– Наложницы мы… Спасибо еще, что паренек, что снаружи стоит, здоровый еще такой, красавчик, святой воды мне принес…
– Потерпи немножко, всего-то пару дней осталось.
Но мои минималистские увертки не убедили Бебу. Она поджала губы и, раскладывая водоросли кучками по круглому блюду, отрицательно помотала головой.
– Нет.
– Что «нет»?…
– Ой, кошки у меня на душе скребут. И такая тоска, бывает, накатит… Посуди сам, брат твой уже неделю как не приходит… не звонит… ни сном ни духом… как сквозь землю провалился. Говорю тебе, случилось с ним что…
И пошли слезы. На сей раз она даже не пыталась говорить, сжала губы в нитку и сделала вид, что старательно раскладывает кучки травы по блюду, пока по щекам у нее не покатились крупные, как горох, слезы. Я оставил пирожки, стряхнул с ладоней тесто и крепко обнял Бебу. Она не вырывалась, только продолжала тереть кулаком глаза, но уж слишком у нее накипело, и она разрыдалась в три ручья.