Лучший исторический детектив

Гольдман, всегда уверенный в себе, властный и успешный человек трясся перед этой полудохлой дамочкой, скованной болезнью. Он хотел бы ей ответить, но совершенно не владел собой и в итоге окончательно струсил. Гольдман чуть было не позабыл то, зачем он собственно пожаловал в дом Зеленских. А это совсем уж не для того, чтобы терпеть желчную старуху. Хотя, какая она старуха? Говорили, что пани Роза в лучшие времена была очень хороша собой. Гольдман уже и не помнил, сколько лет пани Роза сидит в кресле, но он совершенно точно не помнил её ходящей на своих двоих.

— Рафик, я собираюсь отобедать. Составьте мне компанию.

Просьба прозвучала подобно приказу, и Гольдман засопел — выбора ему не оставили, но куриный бульон, судя по запаху, был неплох. Надеясь на то, что за обедом Зеленская окажется более приветлива, он спешно согласился:

— Пани Роза, я с удовольствием с вами отобедаю. Знаете, Фани всегда хвалила вашего повара…

— Нам накроют в столовой, — сухо сообщила она, и кресло медленно покатилось из комнаты. Высокие колёса издавали противный звук, похожий на грустную мелодию поломанной шарманки. Ту самую, под которую хочется плакать, поскольку шарманка поломана, мелодия звучит плохо, и шарманщика хочется прогнать прочь.

Мальчик в тёмной рубахе и в длинном белом фартуке, скрывавшем брюки, вкатил в столовую столик, сервированный на двоих. Сбоку, на фартуке, расползалось свежее жирное пятно, которое мальчик всячески пытался скрыть. Он немного бочком подошёл к окну, резким движением раскрыл окно, сдвинув тяжёлые портьеры, и так же неловко, и немного боком вышел. Сквозь плотный тюль столовая наполнилась молочно-белым светом. Это была огромная квадратная комната: на двух стенах находилось по два окна, по центру стоял длинный обеденный стол, а у стен стояли буфет и сервант с комодом. Во главе стола сидела пани Роза. В своём кресле она высилась над столом, как китайская принцесса, укутанная в шёлковый халат и с высокой прической на голове. Гольдман замер на пороге.

— Я приказала мальчишке не возвращаться. Подайте тарелки на стол. Чуть позже Марта подаст жаркое.

Зеленская небрежным жестом указала на подставной столик с блюдами и Гольдман, проклиная себя за уступчивость, подавал на стол, как лакей.

— Аккуратнее, Рафик! Так вы мне всю скатерть уделаете, — Зеленская привычно раздавала замечания, и её нисколько не заботило, что перед нею не обслуга. — А она, между прочим, из бельгийского сукна.

Гольдман переставлял тарелки на стол, медленно, по одной, чтобы не выплеснуть ненароком на себя. Суп с клёцками покачивался от края до края, Гольдман хотел ругаться вслух, но молча пыхтел и думал, что ненавидит пани Зеленскую вместе с её мерзким характером и супом, хотя суп, скорее всего, очень вкусный.

Обед проходил в полнейшей тишине. Гольдман слышал собственное чавканье. Он упорно старался жевать беззвучно, но выходило плохо, даже ещё хуже. Гольдман нервничал, не имея представления с чего начать беседу, чтобы получить интересующий ответ. Надо сказать, что обычно Гольдман вполне соображал с чего начинать беседу, как её вести и чем закончить, чтобы собеседник сказал всё, что требуется и остался счастлив от разговора. Когда Гольдман выронил изо рта клёцку прямо на скатерть, а потом на пол, его ангельскому терпению пришёл конец. Пятно на скатерть он всё-таки поставил, за что получил соответствующий взгляд от Зеленской.

— Пани Роза, я к вам пришёл по важному для меня делу и постараюсь не отнять у вас много времени. Речь пойдёт о вашем покойном супруге.

Пани Зеленская покосилась, не поднимая головы от тарелки, и ответила:

— Вы считаете, что я могла бы подумать, что вы пришли свататься? Я пока что при памяти, и такая глупость может прийти в мою голову в самую последнюю очередь.

«Льстите вы себе, пани Зеленская! Это вы такую глупость сказали, что нет слов! Такую змею пригреть, это нужно совсем не иметь глаз…» — подумал Гольдман, а пани Зеленская продолжала:

— Но вот что я вам скажу, пан Гольдман! Женщина я порядочная и ваши намерения меня не интересуют.

Гольдман настолько поразился от таких словесных экзерсисов пани Зеленской, что поперхнулся и так и замер с раскрытым ртом. Несмотря на худобу, бледный цвет лица и инвалидную коляску, пани Зеленская имела такие глаза, что любая юная пани отдаст за них вполне ходячие ноги и что-нибудь ещё в придачу. Зеленская об этом не могла не догадываться, а Гольдман старался избегать её прямых взглядов, иначе боялся и в самом деле предложить руку и сердце взамен на глаза. Чёрные, с поволокой, в пол-лица, в окружении загибающихся кверху смоляных ресниц. Да и Бог с ними, с одними глазами! Взгляд у них был до того живой и трепетный, что хотелось дать этой женщине защиту и всё, что она ещё пожелает. К счастью, пани Зеленская желала власти, а не мужские сердца. Сердце Гольдмана не было свободно — он всё ещё любил свою жену.

— В мои планы входит только то, что я вам рассказал. Хотите ли вы узнать, кто убил вашего мужа?

Пани Зеленская сжала губы в тонкую нитку, помолчала и выдала:

— Нет. Я не хочу этого знать. Это вредно для здоровья.

«Кто бы говорил о здоровье! Старая сушеная змея! Вот Фани никогда бы так не сказала», — Гольдман досадовал большей частью не потому, что Зеленская не заинтересовалась его вопросом, а потому, что теперь нужно было срочно придумывать новый предлог.

Гольдман посмотрел на хозяйку дома, на то, как она спокойно и со вкусом обедала, и понял: этой пани совершенно безразлично, что нового она узнает о покойном супруге, нету его, значит нечего интересоваться. Чувствовалась в ней эдакая аристократическая выдержанность, но лишь в том смысле, что не принято у них впадать в долгое и глубокое уныние по причине безвременной кончины супругов.

Гольдман теперь молчал, доедал суп, откусывал хлеб, смотрел, как бледно-золотистые крошки остаются на скатерти цвета топлёного молока, и думал о Фани. А ведь и, правда, до определённой степени безразлично, совершенно незначительно и мелко всё то, что он мог бы услышать о покойной супруге. Разве что бывшие измены, если таковые имелись, могли бы оцарапать душевную рану Рафика Гольдмана. У пани Зеленской подобные раны давно зарубцевались и позабылись. Пан Зеленский не брезговал никем из женского общества и до того, как пани Роза пересела в инвалидное кресло, а уж после, так и подавно.

Последние роды лишили её возможности свободно передвигаться, лишили желания радоваться жизни, нестись по бурлящему её потоку. Пани Роза перестала интересоваться теми радостями, которыми интересуются все женщины. Осталось вышивание, но его пани Роза не любила. Она предпочитала читать утренние газеты, выписывала книги. Даже приказала оборудовать подобие библиотеки из бывшей игровой комнаты. На полках теснились детективы, книги по истории, политике и философии. Удивительно для дамы, но любовных романов она не любила. Не любила она внуков, вечно бегающих вокруг и лезущих куда не надо, не любила пересказы городских сплетен о недавно отгремевших романах, а более всего не любила она слабых духом людей, ибо таковых за людей не держала и запросто могла поступить с ними неразборчиво.

Гольдман неплохо знал пани Зеленскую со слов супруги, потому, мысленно поблагодарив покойницу, решил пойти ва-банк.

— Я, пани Роза, всё-таки настаиваю на том, чтоб вы меня выслушали, — Гольдман глубоко вдохнул, выдержал небольшую паузу, чтобы пани Зеленская прониклась к нему маломальским вниманием, и продолжил сухим юридическим языком: — Покойный супруг ваш, пан Зеленский, оставил у меня для заверения некоторые документы. Так вот, если вас не интересуют ни документы, ни их содержание, то считаю единственно верным передать их законным владельцам.