Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Три месяца продержались в окружении, а теперь, видать, выдохлись.

— Да ну! Это одни сказки. Майн либер гот, он соскучился по хате! Да знаешь ли ты, сколько дивизий собрал Гитлер в этом городе? И этот ваш маршал Антонеску…

— Помолчи, пузан, молчите все! — перебивает старший Шербан. — Пушки-то и впрямь не стреляют. Ни одного выстрела!

Я слышу, в какой уж раз за этот день, стук собственного сердца. Тишина, пусть даже минутная, овевает душу тревогой. Кто-то бросает в костер ворох стеблей, — на стенах пляшут тени и блики света. Я уж было собрался окунуться в очередную свою, наскоро придуманную фантазию, но мне не дают.

— Верно. Ни одного выстрела. Товарищи, это же значит, что Сталинград наш! — объявляет Арион, с трудом подавляя волнение.

— "Наш"! — передразнивает, подскочив к нему, Шербан-младший. — А что для тебя означает "наш"?

Это уж чересчур… Шербан явно переборщил. Все это понимают. А потому — не сразу вмешиваются, когда Арион, преодолев мгновенную оторопь, вцепляется руками в горло обидчика и начинает теснить его в тень.

Сгрудившись вокруг костра, мы снова — на этот раз спокойно — обсуждаем создавшееся положение. О драке — ни слова. Мы говорим о Сталинграде. О Сталинграде! Вот оно — главное испытание! Лишь теперь мы начинаем по-настоящему постигать место этого города в нашей судьбе. Ровно полгода тому назад мы проходили через него. Он был тогда — сплошной пожар. Казалось, он задыхается в дыму, ослеплен и оглушен взрывами бомб. Правда, за руинами, под деревьями, за кустами скверов, за каждым забором были солдаты. И пушки, пулеметы, минометы… Теперь будто невидимая рука убрала все средства маскировки, и я вижу наяву лица защитников города.

За стенами землянки беснуется ветер, но перед моими глазами солдаты Сталинграда предстают такими, какими я их видел тогда, в августе. Обожженные солнцем лица, блики света на металле. Словно только теперь на меня дохнуло тревожным зноем тех летних дней.

Наступившая тишина дурманит голову. Грохота битвы уже не слышно. Но во мне он еще звучит.

"Нет, Сталинграда им уже не видать! Наш он. Наш! Недолго осталось, — может, час, два, день, — и ноги немца не будет в этом городе. Конечно, и после этого между нами и родными хатами останется расстояние в тысячи километров. Ну ничего, на очереди Украина, Белоруссия, Молдавия. Теперь-то мы погоним фрицев так, что пятки у них засверкают…"

Так думают все. И Херца и Шербаны в том числе.

Но коль это так, кто должен гнать их?

Как там ни верти, а без нас в этом деле не обойтись. Вот когда понадобятся наши нерастраченные силы. В этом тоже ни у кого сомнения нет.

— Интересно получается: мы уйдем, а кто же докончит противотанковый ров? — спрашивает кто-то из темноты.

— Братцы мои, да кому он нужен теперь, этот чертов ров? — весело откликается другой. — Город-то не отдали. Немцу нос утерли!

Казаку явно пытается подражать Силе Маковею.

— А ведь верно! — поддерживают его.

— В случае чего заполним его фашистской падалью.

— Конечно. Засыплем его обратно. Чтоб весной не квакали в нем лягушки.

— Дельно сказано. Пусть люди спокойно пашут и сеют…

— Не надо этого делать, — вмешивается еще кто-то. — К чему все это? Сколько труда тут вложено, сколько пришлось перенести… Пусть остается. Пусть квакают в нем лягушки…

— Ладно, засыпать пока не будем. Но и ковырять его нет смысла. Хватит!

— Завтра не выходим на трассу. Уррра-а!

— А ну бегите кто-нибудь по другим землянкам, договоритесь, чтобы завтра никто не выходил копать.

— А что скажет Туф? — сомневается кто-то.

— Нам-то что! Пусть говорит, что хочет.

Молчание.

— Мда-а! Насчет Туфяка еще надо посмотреть, что получится.

Молчание…

И в этом молчании все слышат глухие стоны Гриши Чоба.

— Что-то мы уж больно расшумелись, — спохватывается кто-то из ребят. — Подождем-ка лучше до завтра. Утро вечера мудренее.

И снова пауза.

— Слушайте, ребята, неужто их действительно поперли из города?

— Ну вот, опять засомневался…

— Тогда давайте спать, братцы! Кто же туда пробьет дорогу, если не мы? Кто скорее откроет путь к нашим? Забыли, что, пока не будет дороги, в город не попасть.

Все расходятся по своим местам и вскоре засыпают.

Я возвращаюсь к Грише, о котором успел за эти минуты начисто забыть. Отблески огня пляшут на его лице, придавая ему странное выражение.

— Держись, браток! — весело кричу я. — Жизнь — копейка, судьба — индейка! — Я обнимаю его за плечи и тормошу, уверенный, что именно так бы поступил Силе Маковей. — Завтра запеленаем тебя и прямой доставкой — докторам. Возможно, в самом Сталинграде лечиться будешь. Ну как, не возражаешь? Они тебя, голубчика, быстро подремонтируют. А потом — пожалуйте в строй и — шагом марш! Догонишь нас по пути в Кишинев. Устраивает? Еще бы…

Он смотрит на меня не мигая и не издает ни звука. Глаза его широко открыты, мысли где-то блуждают. В одной руке он сжимает кисет, в пальцах другой вяло держит потухшую цигарку.

— Э-э, нет, браток. Так дело не пойдет! — продолжаю я, по-прежнему подражая Маковею.

Он моргает, потом отводит глаза. Я беру у него из пальцев цигарку, он не сопротивляется.

— Пойдем, друг, пойдем ко мне на лежанку, здесь дует. Ну что же ты? — Я тормошу его, прошу, мне бы хоть услышать его голос, сдвинуть его с места. — Теперь все будет в лучшем виде. Давай помогу…

Но он не поддается, не хочет даже выпустить из рук помятый кисет.

— Что с тобой? Что молчишь? Скажи что-нибудь! О чем ты думаешь, Чоб?

Он снова отводит глаза, он смотрит поверх моей головы в точку, расположенную где-то далеко, за пределами нашей землянки. Словно дитя, которое не в силах оторвать глаза от заворожившего его зрелища. На минуту я теряюсь, не знаю, что предпринять. Он лежит передо мной, согнутые колени почти касаются подбородка. И это наш Круши-Камень?.. А глаза как у ребенка…

Снова пытаюсь поднять его, передвинуть к лежанке. Но он не дается. Нет и нет. Он сопротивляется из последних сил.

Бросаю оставшиеся стебельки в огонь и кое-как добираюсь до своего места. Пролезаю, повернувшись на бок, между двумя соседями, втягиваю голову в плечи и пытаюсь согреться на сон грядущий. Эти последние минуты перед забытьем — самые счастливые.

А сегодня они и вовсе особенные. Эта наступившая в Сталинграде тишина… Сквозь смежающиеся веки прорываются последние лучи костра. Под пеплом дотлевают остатки стеблей, и я спешу — не то осознанно, не то во сне — протянуть к ним онемевшие ступни, пока сияние огня совсем не погасло. Глупо, конечно: где лежу я, а где костер. И потом — мои ноги ведь совсем уже ничего не ощущают. И все же я слежу с особым чувством благодарности за миганием догорающих стеблей. Мне даже чудится, что ноги мои ощущают легкое дыхание тепла, оно, наверное, подобно теплу ее груди. А я ведь так ничего и не ощутил тогда на санях, когда Стефания согревала мне ноги. Теперь вот чувствую…

Засыпаю, обволакиваемый этим теплом, согретый с двух сторон спинами моих товарищей. И во сне мне кажется, что тепло это, наподобие крыши, защищает меня от холода. Но постепенно оно обретает плоть, наливается тяжестью, давит сверху. Дышать становится тяжело, мне хочется сбросить эту тяжесть, но я не смею: не то холода опасаюсь, не то еще чего…

Вдруг слышу гомон голосов вдали, он перерастает в громкие возгласы, крики "ура!". Значит, правду говорили про Сталинград! Открываю глаза, пытаюсь вырваться из пут сновидений. Никто вокруг не спит, все повскакивали со своих мест. В темноте — фейерверк искр, высекаемых на огнивах, землянка наполняется светлячками. Только и слышно: Сталинград, Сталинград…