Луна как жерло пушки. Роман и повести

Предлагаю ему шепотом сделку. Не хочется, чтобы Стефания услышала об этом, да и будить ее жалко. Показываю возчику сухарь. Он не снисходит — даже взглянуть не желает. Усмехается: дескать, не нуждается в моих сухарях.

— Если у тебя нет зубов, — говорю я, — так сухарь можно размочить…

Он снисходительно смеется:

— Да нет, зубы тут ни при чем.

Видите ли, хлеб ему надобен для других целей. Какие-то там дела…

Водворяю сухарь на место.

— Тогда скрути себе цигарку, — предлагаю я. — Хочешь, высеку огонь на огниве? Мне хотя бы дымом подышать…

— Не-е, я не курящий, — отвечает он с какой-то грустью, словно и впрямь сожалеет, что не может удовлетворить мою просьбу.

Стало быть, не курит… И тут что-то у меня мелькает в памяти. Мелькает, потом начинает разгораться все яснее — вспыхивает ярким светом.

Так это же Филя! Его голос! Другого такого голоса не сыскать на всем свете. А пачка табака — из тех, что Гриша спас в горящем городе, а затем утопил в реке, когда нас патруль накрыл! Да, да, тот самый табак, пачки, засунутые в сумку противогаза… А этот мерзавец продает их по цигарке, меняет только на хлеб. Вот это да!..

Он не должен узнать меня. Это главное. Ни в коем случае не должен узнать меня.

Филя между тем засовывает сверток обратно в карман, — увы, карман этот далеко от меня — до него, пожалуй, и не дотянуться рукой. Даже думать нечего. Что ж, решаю, тем лучше. Значит, ему и в голову не придет, что это я приложил руку. Не будет у него оснований придраться ко мне. А то у него, у громилы, такая силища, шарахнет разок — и готово, нет меня! Выбросит на ходу из саней, и пока хватится Стефания, закоченею на дороге в снежном тулупе. Итак, спокойствие и выдержка.

Прежде всего, прекратить всякие разговоры: пусть задремлет снова. Зеваю, потягиваюсь, наблюдая краем глаза, как он держит вожжи, как понукает клячонку, что делает, когда сани подскакивают на ухабинах или скользят в ложбинки. Ловлю себя на желании притулиться к нему, положить голову к нему на плечо, чтобы ощутить малейший его жест, даже биение пульса.

Но движения мои скованы Стефанией, которая удобно примостилась на моем плече. Любой толчок может ее разбудить. Дьявол, неужели я так и не дотянусь до его кармана!

Вижу, Филя съежился, надвинул на глаза шапку, втянул голову в плечи. Удобная минута настала: медленно протягиваю руку за его спиной. Чувствую, что ладонь моя где-то рядом с карманом, несколько сантиметров — и смогу дотронуться до пачки табака. Еще усилие — и вот кончики пальцев касаются припухлости кармана. Легонько опускаю руку: надо отдышаться. Потом, когда он совсем ослабил вожжи и коняга стала тащиться шагом, повторяю попытку. Засовываю пальцы в его карман — и застываю.

Надо отдохнуть, от волнения я совершенно обессилел. Пережидаю, не вытаскивая ладони из кармана, не двигаясь, чтобы он привык к тяжести руки. Тут неожиданно начинает частить сердце. Теперь оно стучит не в ритме артиллерийских залпов, а в два, три раза чаще.

Раз, два, три… Четыре! Ухает канонада… Раз, два, три… Четы-ре!

Надо подождать, пока сердце немного уймется. Жду. Потом просовываю всю ладонь в карман и зажимаю в пальцах концы свертка. У меня какое-то полуобморочное состояние, оно никак не проходит. Я понимаю, что тут и страх, и напряжение, но руки не отнимаю. Придется привыкать — как-никак работа карманника для меня внове. Головокружение еще полностью не прошло, а я уже подбираюсь к свертку, продвигаюсь миллиметр за миллиметром, приноравливаюсь, как бы ловчее схватить его в удобную минуту.

Колонна ушла вперед, ее уже совсем не слышно. Небо заволокло, свод повисает все ниже — из него льется густая снежная пелена. Вокруг белая пустыня. В иные мгновения мне начинает казаться, что я на другой планете. Стефания спит глубоким сном. Рядом — черная тень громилы-возчика, сжимающего в руках вожжи и кнутовище, с надвинутой на лоб шапкой и поднятым воротником.

Меня пронизывает ужасная мысль. Что, если он не спит, а только притворяется? Что, если он почувствовал, что моя рука в его кармане, а теперь ждет, чтобы я поглубже засунул ее, и сейчас вцепится в нее железной хваткой? У него, наверное, и нож есть, и даже топор. Конечно, ведь теперь зима и он все время на дорогах…

Я знаю, что Филин способен на любую подлость. Если решился украсть этот табак — и у кого? — а потом спрятать его, чтобы теперь продавать своим товарищам за хлеб! Разве такой погнушается прикончить человека? Он не только меня, он может и Стефанию заодно погубить.

Я готов убрать руку, вытащить ее из кармана, но меня удерживает страх: вдруг пронюхает… Нет, лучше ждать. Ждать, пока благосклонное мгновение подскажет более удачный выход. Жду этого мгновенья…

Я, конечно, не раз бывал в сложных переплетах — смерти порой в глаза смотрел. Чего только не довелось испытать! Но такого… Я самому себе не могу толком объяснить это приключение… Откуда у меня такая невероятная выдержка, точность, прозорливость? Это умение владеть собой, своими движениями, импульсами. Эта сила, приведшая в готовность каждую мышечную фибру?

Ведь вот сижу столько времени, неестественно вытянув руку, запустив ладонь в его карман и сжимая пальцами сверток, и при этом — да, да! — трезво рассчитываю свои силы, готовясь к новому — и, возможно, роковому — движению, помня постоянно, что я не должен потревожить сон Стефании, прикорнувшей на моем плече. Я всецело поглощен этим стремлением ощущать все, что делается и справа и слева от меня. Только пятки и пальцы ног совершенно омертвели. Впрочем, мысль об этом тоже играет определенную — и не малую — роль в операции похищения табака. Вдруг придется сцепиться с верзилой, защищать Стефанию, бежать от преследования, скрываться в сугробах? Как поведут себя ноги, можно ли на них полагаться?

В создавшемся положении воображение решает эти вопросы просто. Раз надо — так надо! И эта мысль о цели, наверное, придаст мне силы подчинить себе даже онемевшие ноги. Речь-то идет в конце концов не о пачке табака, а о чем-то гораздо более значительном. Тут не только разум, но и инстинкт… и многое другое.

Сани подбрасывает на ухабах. В какой уж раз! Но мне нужно дождаться еще двух-трех таких толчков. Вот впереди как раз обозначается бугорок. Лишь бы лошадка не объехала его. Да нет, не объедет. Вон как бежит, как мелькают ее ноги…

Сердце снова подводит.

Раз, два, три… Р-р-ра-аз! Это еще что такое? Уханья пушек совсем не слышно. К добру ли, к худу? Только бы к добру… Обязательно к добру. Что же это? Может, битва в Сталинграде достигла высшего накала и солдаты сражаются врукопашную?

Вот и бугорок. Полозья саней подскакивают. Я сдерживаю дыхание. Так! Еще одно усилие. Хватаю крепче сверток, сдвигаю с места. Последний рывок — самый трудный. Изо всех сил сжимаю кончиками пальцев пакет, стараюсь смять его, чтобы легче было достать.