Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Вечерело.
Некоторое время шли молча, рассеянно, словно рассорившись.
Мохов отделился первым. Сделал несколько шагов в сторону высокого сугроба, но, увидя, что София бросилась, чтобы его поддержать, остановился:
— Ничего, сам доберусь. — И, глядя, как она стоит, смущенная, по колено в снегу, добавил: — Не бойся, девочка, как бы то ни было, останусь я директором или не останусь, из партии я в отставку не выйду. И в школьной организации буду состоять.
Он пожал ей на прощание руку, выбрался из сугроба, зашагал к своему дому, но снова обернулся к ней:
— И
Пержу тоже откололся от гурьбы идущих, круто взял в другую сторону, кинулся чуть не бегом, подняв за собой облако снежной пыли.
Впереди сейчас оказался Сидор, единственный из всех в шляпе и вообще какой-то праздничный, приодевшийся. Он шел, глубоко задумавшись, и часто оступался, ставя ногу куда попало.
София замедлила шаг, потом повернула и пошла обратно.
Школа начала перебираться в новое здание, во многих окнах уже не было света, но она знала их все на память. Вот здесь — общежитие, внизу, справа, — классы, библиотека, в которую одним из первых читателей пришел Еуджен Каймакан…
Воспоминания о первых встречах мгновенно промелькнули в ее сознании, и она снова осталась наедине с тем, что окончилось несколько минут назад.
Его слова она ощутила как уколы, уколы острия.
— Пора понять, — сказал Каймакан, — что нам в школе нужна не сестра милосердия, а крепкий секретарь парторганизации. Трудности ученикам не повредят. Закалки им не хватает. Жизнь их должна воспитывать. Нечего с ними нянчиться.
Потом острие притупилось и только толкало ее. Она молчала.
Он — ее любимый, с которым она сама решила порвать и не считала себя вправе нападать на него, а потому и сама не могла защищаться…
Единственный раз она решилась возразить ему на этом собрании — когда он напал на Цурцуряну, чтобы бросить тень на память Петра Рошкульца. Не верю, мол, во все рассказы Цурцуряну. После этого она не раскрывала рта. Молчал и Пержу.
Мохов еще перед заседанием написал заявление об уходе из школы и сильно волновался, не мог прийти в себя до тех пор, пока не кончилось заседание и все они не вышли на улицу.
Миронюк выступал несколько раз, но Дорох, соглашаясь или не соглашаясь с ним, неизменно его прерывал или передергивал его слова.
Больше всего София огорчилась из-за Котели. Получается, что его накажут за выступление на собрании, за первое проявление гражданского чувства. Как бы не пришлось ему отвечать за грехи отчима! Из-за Рошкульца она тоже огорчилась. Его, видимо, совсем исключат из школы, разве что Цурцуряну удастся доказать, что его отец действительно герой.
Софика остановилась. Закрыла глаза. Прижала ладони к щекам. До чего он дошел! Еуджен, ее Еуджен… В какое болото тащит его Дорох?..
Она двинулась по дорожке к школе.
Кто знает, что еще будет… Теперь, когда его вырвали из-под влияния Мохова, он захочет избавиться от Мазуре, отделается, конечно, и от мастера Топораша, и от Колоскова, если тот станет ему поперек дороги. Прямо не было сказано, но, очевидно, и ее Дорох переведет в другую школу…
„Ты хочешь слушать только тех, кому хорошо, —
мысленно спорила она с ним, — а что делать с теми, кому плохо? Чьи глаза не научились еще улыбаться? Я знаю, ты сторонник прямых спин. А те, кого согнуло? Кто их выпрямит?“Со стесненным сердцем вспомнила она Надику: „Изменится ли что-нибудь в ее жизни? Наберется ли она храбрости воевать с этим мужланом? Боюсь, что нет…“
Она остановилась перед школой. Теперь были хорошо видны и неосвещенные окна. Из глубины слесарной мастерской послышался слабый скрежет металла, и София постучалась в дверь. Открыл мастер Топораш. Они стояли, одинаково удивленные этой встречей.
— Мастерская уже переехала в новое здание… — пробормотал Топораш, не зная, что сказать. Он оглянулся на скрежет, доносящийся из глубины мастерской, и окончательно смутился. — Переехала… почти вся переехала…
Он явно хотел поскорее закрыть дверь. Но София упрямо стояла на пороге, вслушиваясь в загадочный шум в мастерской.
— Впустите меня, товарищ Топораш, — попросила она вдруг. — Не бойтесь, верьте мне.
Мастер пропустил ее и быстро пошел по щербатому полу, словно не замечая что она идет следом за ним.
Занавеска, постоянно скрывавшая его шкаф с инструментом, была и сейчас задернута, но звуки умолкли.
Старик начал кружить по мастерской, словно гонимый какой-то неведомой силой. Потом, будто отпущенный этой же силой, остановился.
— Не собираюсь верить — ни вам, ни Каймакану… Будь там товарищ, не товарищ — никому! — закричал он во весь голос. — Я хочу только одного — чтобы меня оставили в покое! Построили себе палаты, перебрались туда, — теперь вам эта старая развалюха не нужна, так ведь? Ну и оставьте мне эти четыре стенки и крышу над головой! Пока я не найду другого пристанища. Хотя бы на несколько дней, пока я… — Тут он бросил торопливый взгляд на занавеску и закончил уже тише: — А теперь иди себе, ради бога!
— Почему ты бранишь и гонишь меня, дядя Филипп? — спросила София серьезно. — Разве я хоть когда-нибудь сделала тебе что-либо дурное? Какое у тебя право так говорить со мной?
Мастер слушал ее с вниманием, даже с любопытством, но живо возразил:
— Все вы добрые, все справедливые, милые. Днем. А когда стемнеет, пробираетесь, как воры, в дом к человеку, ломаете замки, душу наизнанку выворачиваете. Один раз уже забрался ко мне этот адъютант Каймакана — Пакурару, а сейчас…
— Просто я услышала шум и вошла, — сказала Софика, но это не звучало оправданием. — И я не прокралась сюда, а пришла как секретарь партийной организации, поскольку я им еще являюсь сегодня. Завтра, может быть…
— Что завтра? На твое место придет Каймакан? — язвительно спросил мастер, кинув быстрый взгляд на занавеску.
— Да, очень может быть, что и он. Может, на мое место, а может, на место Мохова. Кто знает.
— Как? На место Мохова?
— Леонид Алексеевич подал заявление об уходе.
Лицо Топораша, насмешливое и раздраженное, стало растерянным.
— Да? — спросил он тихо. — Подал заявление? Очень красиво с его стороны! И он уступил свое место товарищу Каймакану? Так?
Он медленно подошел к занавеске и отдернул ее.