Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— А как же еще? — возмущаюсь я. — Не понимаю. Чего это ты допытываешься? Чего тебе надо?
— И ты упивался собственным героизмом, так ведь? Ну ладно, оставим этот разговор. Я просто хотел понять, как было дело.
Во мне роем вихрятся сомнения.
— Почему ты сказал "заскок старика"?
— Да просто так… Теперь можешь тянуть свою галиматью про Моку…
— Какого Моку? Ах, да…
Это был мой последний разговор с Силе Маковеем.
А ребята с неослабевающим интересом всё следят за поединком Фукса с Мокой. В последние дни мы стали замечать, что старшина, улучив удобную минуту, хватает безумца за руку, уводит его в глубь двора, где
Наш "санитар" слабеет на глазах. Часто он засыпает где попало и тяжко стонет во сне. Но горше всего, что на лице его постепенно угасает счастливая улыбка, чистая, полная какого-то ожидания, в которой нам виделся единственный проблеск сознания, единственное средство общения бедного недоумка с окружающими людьми.
Ночью, часа за два до рассвета, нас поднимают по тревоге и гонят на берег Дона. Под крутым обрывом на воде виднеется, еле различимый в темноте, новый, только что сколоченный паром. Командир коротко рисует обстановку. За рекой немцы прорвали фронт в нескольких местах: нашим войскам грозит окружение. Но пока они сдерживают напор противника, наше дело — переправлять на этот берег раненых, колхозное добро, беженцев с их скарбом.
Нас разделяют на две группы — одним предстоит тянуть стальной канат, другим нагружать и разгружать паром. Мы спускаемся к реке, сонные, вялые, еще не пришедшие в себя после этого внезапного пробуждения и сумасшедшего бега. Холодный ветер пронизывает до костей, обдает ледяными брызгами. Надо двигаться, а то совсем окоченеем.
Строители парома все еще возятся, невидимые в темноте. Слышен лишь скрежет и треск ледяной пленки под подошвами. Время тянется нескончаемо долго. Кажется, оно тоже навеки заледенело. У нас зуб на зуб не попадает — от холода, от волнения.
Но вот в редеющей предрассветной мгле стали различимы силуэты людей. Наконец слышна команда:
— Раз, два, взяли!
Мы беремся за стальной канат, что есть силы тянем, пытаясь сдвинуть паром с места. Скорее к тому берегу, чьи очертания угадываются вдали, — там ждут тяжелораненые, военные грузы, беженцы… Там дети, старики. Мы знаем об этом, хорошо знаем, и потому тянем канат, не жалея сил, до изнеможения. Но паром не двигается с места.
Отдираем руки от стальной плети, потом хватаем, дергаем с новой силой.
— Раз, два, взяли! — гикает Силе, и мы дружно отвечаем ему:
— Еще взя-ли!
В какое-то мгновение все это — наши выкрики, усилия, мы сами — кажется мне смешным и бессмысленным. И не только это, но и подъем по тревоге, ночной отчаянный бег к Дону, наш беспомощный интендант… Мы словно очутились в каком-то кошмаре, и, как ни пытаемся вырваться, ноги, налитые свинцом, не повинуются нам. Но только одно мгновение…
Паром не трогается с места. Мы тяжко дышим, извергая густые струи пара. Между тем светает. Над нами слышен гул самолетов. Наши? Вражеские? Трудно определить. Одно только ясно: летают они вдоль реки, туда и обратно, туда и обратно.
Долго будем топтаться на месте? Стучим ботинком о ботинок, дуем на онемевшие ладони. И тут слышим торопливую команду, передаваемую из уст в уста:
— Смирно! Смирно!
Готовый сорваться голос докладывает:
— Товарищ генерал…
И тут мы видим его. Он слушает рапорт нашего интенданта, держа ладонь у виска. Затем по узким мосткам спускается к парому. Уж не об этом ли генерале
упоминал все время Фукс? Наверное, о нем. Его хорошо видно. Седой, но не похоже, что старый, лицо изборождено морщинами, но это следы забот, а не прожитых лет. Не будь этой формы и ромбов на петлицах — самый настоящий хлебороб. Именно такими представлялись мне советские военачальники в годы службы в румынской армии. Увидишь офицерика, напудренного, в перчатках, лакированных сапогах, и подумаешь: конечно, советские командиры выглядят совсем не так…— Что же ваш паром, отчего он стоит до сих пор у берега? — спрашивает генерал. — Там-то, видите, что делается?
Он протягивает руку в сторону противоположного берега, затем передает интенданту бинокль.
— Видите? Что же вы топчетесь на месте?
Интендант принимается нудно, по всей форме объяснять причины задержки.
— Вы где учились? — тихо прерывает его генерал. — Сколько лет? — Он задает эти вопросы таким тоном, словно просит интенданта о чем-то. — И стипендию, конечно, получали? Получали… Сколько же вы за эти годы получили? Ага, не подсчитали… Мда…
Чем громче чеканит интендант слова, тем тише и медлительнее говорит генерал.
— А ведь вы советский командир…
Потом замолкает. В наступившей тишине я вдруг обнаруживаю, что меня всего бьет неудержимая дрожь. Знаю, трясет не одного меня. Так долго длиться не может: сейчас что-то произойдет, грянет взрыв… Еще мгновенье…
— Вы свободны. Можете идти, — произносит внезапно генерал. И поворачивается к нам: — Ничего не поделаешь, братцы. Придется лезть в воду и сдвинуть паром с места.
И… начинает торопливо расстегивать пуговицы на шинели. Тут перед ним вырастает человек. И человек этот не кто иной, как Силе Маковей.
— Здравия желаю, товарищ генерал! — зычно произносит он по-молдавски. — Разрешите выполнять…
Не дожидаясь ответа, быстро снимает с себя всю одежду, отбрасывает ее подальше и, изогнувшись в красивом прыжке, плюхается в ледяную купель.
Я тоже срываю одежду, чтоб опередить генерала. И другие ребята. Но я тороплюсь, и вот почему: хочу поскорее убедиться, что не так уж страшны ледяные объятия реки.
Подумать только, первым прыгнул Силе! Как он мог решиться? А вот же, смог, решился. И это он, который только и знал, что скалил зубы насчет героизма… Он, который грохнул меня однажды котелком по голове и крикнул, что это разорвалась бомба, — лишь бы доказать мне, что все мы трусы, цепляющиеся за жизнь. А вот же, прыгнул первый.
Я бросаюсь в реку, и вода ледяными лезвиями впивается в тело, добираясь, кажется, до мозга костей. Я даже не чувствую, что двигаюсь, хотя спешу изо всех сил к парому. Наконец, наклонившись, подставляю плечо. Вода игольчатым панцирем накрывает меня до самого подбородка.
Но и здесь меня не оставляет мысль о Маковее. Наоборот, она мучает еще больше. Почему он это сделал? Он, который…
— Раз-два, взяли! Еще взяли!
Мы подстегиваем друг друга, и голоса наши звучат глухо, придушенно, словно мы выдыхаем не воздух, а какую-то густую жидкость.
— Еще взяли!
И вдруг — ур-а-а-а! Ур-а-а-а!
Паром вздрагивает — шевелится на наших плечах и нехотя скользит по воде.
— Ур-а-а-а! Ур-а-а-а!
Мы спешим за ним, окунаясь все глубже, держась за мостовины посиневшими руками, упираясь в дно ногами, и толкаем, толкаем. Затем плывем рядом. А вода обжигает тело и пуще всего ноги. Мы и не чувствуем, как они немеют. Мы думаем только об одном: паром плывет — и потому орем что есть силы: