Луна как жерло пушки. Роман и повести

Теперь я знаю истину: главное — не падать духом, не смириться с этой ролью наблюдателей! Ни лопата, ни бомбы, ни пули не страшны, не в них наша гибель. Она — в равнодушии, в смирении…

Отчаянно ломаю себя, мне нужно превозмочь свою слабость, а вместе с нею и враждебность стихий — мороза, ветра, безлюдной степи. На фоне заснеженного поля вижу все ту же кучку людей, окружающую Гришу Чоба. Мы словно жалкие руины под остатками башни: толпа пешеходов, обступившая одинокого всадника… А с берегов Волги то глухо, то удивительно четко доносится гул канонады. Впереди степь, степь без конца и края.

* * *

Я, конечно, понимаю, что бывали у нас времена и потруднее. В Донбассе, например. Но там мы шли тесной колонной, по три в ряд, и ровные шеренги были опорой, и под четкий ритм марша шагалось легче, увереннее. Теперь нас осталось мало, мы бредем беспорядочной толпой, шатаясь, еле передвигая ноги. Да если бы только в этом было дело!..

Я по-прежнему не нахожу покоя: в мыслях разнобой, меня бросает от одной крайности к другой, от бодрости к отчаянию и злости на самого себя.

Ведь не того ради вспомнил я своих погибших товарищей, чтобы отгородиться от мира их телами. Напротив, я сделал это, чтобы еще более утвердиться в своей решимости, чтобы в мыслях о них обрести нужную силу: отомстить за них, увековечить память об их безвестном подвиге. Именно теперь мне нужно было это сделать, теперь, когда они остаются на пылающей земле, а я ухожу все дальше в пустынные просторы заволжской степи.

Наконец мы приходим в обозначенный в записке тыловой городок. Кажется, это совсем в стороне от фронта, от военных трасс.

Нас кормят горячей чечевичной похлебкой. Мы ждем некоторое время, пока нас объединят с другими такими же нестроевиками, потом, получив паек, отправляемся дальше. В проводники нам дают смуглого солдата в пышной заячьей ушанке.

Мы переходим мост через волжский рукав, заросший у берегов ледяным припаем. На середине река еще свободна и весело, шумно катит свои воды к морю.

— Куда мы идем? — спрашивает Чоб провожатого. — И что мы будем делать?

— Там скажут, — не сразу отвечает тот неожиданно тонким, ребячьим голосом.

К счастью, пески остались позади. Кругом ни селенья, ни следа жизни. Мороз все крепчает. Такое впечатление, что одежда наша внезапно прохудилась, а обувь ужалась и приросла к ногам.

— Что слышно в Сталинграде? — допытывается Чоб.

— А что вы меня спрашиваете? — злится солдатик. — Что слышно… что слышно… Не я же топаю оттуда, а вы! Люди гибнут. За улицу, за дом… вот что там слышно. А другие в это время…

Стужа пригибает Гришу все ниже. Он высокий как жердь, и я порой боюсь, как бы тугой ветер не перепилил его пополам. Вопросов он больше не задает. А в сумерки, смотрю, наш хмурый провожатый снимает с плеч ружье и берет его под мышку. Так, должно быть, удобнее греть руки в карманах.

Никто ни о чем не спрашивает. Мы торопимся — вдруг ночь настигнет нас в пути, вдруг заблудимся. Мороз сатанеет, он и ускоряет и сковывает наши движения. Никто и словом не обмолвился об опасности, но все мы думаем о возможной встрече с волчьими стаями и прочей нечистью…

Опускается ночь, но мгла не густеет. Густеет только мороз. Мрак искони пугает человека. Зверя не видно в двух шагах. Кинется на тебя, вцепится клыками, — крикнуть не успеешь. Но вот оказывается — при этом призрачном свете еще страшнее. Вдруг загорятся в степи глаза, покажется голодная стая — а тебе деваться некуда. Уж лучше непроглядная тьма… Ее спасительный покров сейчас нужнее. Он греет, он не выдает.

Который час? Поздно. Возможно, полночь близко. А тьма не сгущается и не редеет. Какая-то смесь мрака и света, утомительная для глаза: ни открыть их, ни закрыть. В это время рядом вырастает смутная тень человека, еле видная в окружающей серой мгле.

Ваня Казаку. Это он.

Я замедляю шаг. Он тоже. Тогда я останавливаюсь, жду, чтобы он поравнялся со мной.

— Что случилось, Ваня?

Он не отвечает, но я чувствую, что он хочет заговорить. Иначе зачем бы ему шагать за мной? Но он по-прежнему безмолвствует.

— Слушай, парень, — говорю я. — Ты помнишь?.. Это случилось давненько, кажется, прошлым летом… Нас тогда расквартировали в сельском клубе. И ты вдруг взял да заболел. Силе потащил тебя в санчасть. А находилась она прямо на сцене клуба, за ширмами. Вы позвали сестру, Стефанию. Это была очередная проделка Маковея, верно? Теперь-то ты можешь сказать правду.

— Не совсем так, — цедит сквозь зубы Казаку.

— А хитрость и не удалась. Вы хотели испытать ее, Стефанию. И тут Маковей понял, что…

— Что зря говорить, когда не знаешь, — слабо возражает Ваня. — Ее позвали, она и пришла. В санчасти никого больше не было: она да я.

— Как так "она да я"? — возмущаюсь я и этим чуть не порчу все дело. Но, к счастью, Ваня слишком углублен в свои мысли.

— Ничего у нас не вышло. Я и впрямь заболел, сам того не ожидая.

— Но я же знаю: Силе это придумал, чтобы убедить меня, что Стефания не такая, какой я ее считал.

— Убедить тебя… — Он говорит так, словно и не замечает моего присутствия. — Ничего-то ты не знаешь… Стефания тогда открыла дверь, подошла ко мне и положила руку на лоб.

Я невольно замедляю шаг. Он тоже отстает.

— И что?

— Хотела узнать, нет ли у меня температуры. Потом подняла мне веки — посмотреть глаза. А мне уже было не до притворства, меня затрясло по-настоящему. Только и сделал, что посмотрел на нее. Разочек. Другого ничего не было, боже сохрани. Тут на меня и напала лихоманка. Как нарочно. Так что твоя Стефа и не догадалась о планах Силе. Дала мне таблетку акрихина и…

— Объясни мне, — прошу я, обхватывая его рукой, — почему он так кипел против нее? Дня не проходило, чтобы не возводил на нее напраслину.

Казаку останавливается, сбрасывает мою руку, заглядывает мне в лицо.

— Ты что, в самом деле думаешь, что Силе ненавидел ее? Стефанию? — Он говорит подчеркнуто равнодушно, пытаясь скрыть удивление. — Зачем же я тогда залез на эту койку и притворился хворым? Чтобы доказать Силе, что она — потаскуха? Зачем мне было влезать в это дело, а? Ну что молчишь? Отвечай…

— Ты ему пятки лизал, делал все, что он хотел, вот и помог ему! — кричу я, распаляясь все больше. — Не из любви же к ней он все это придумал.