Луна, луна, скройся!

— А у тебя в банде и правда было двенадцать «волков»?

— Сначала было семеро. Потом к нам стали примыкать другие «волки». И люди. Ещё немного, и мы бы сбросили волосатую задницу твоего императора с кресла.

— Почему же тогда все говорили, что двенадцать?

— А это я запустила «утку» в сеть для красивых ассоциаций. Есть такая штука, Лиляна. Называется — информационная война. Кто выиграл её… тот выиграл половину боя. Люди не готовы любить «волков». Но «волки» — убийцы упырей, а жить с упырями люди не готовы ещё больше. Просто пока это не осознали в полной мере. Это же противоестественно — подчиняться ходячим мертвецам, быть их дойным стадом! Рано или поздно народ бы стал бунтовать. Я предпочла, чтобы это было рано. А для этого людям надо придать импульс. Как говорится, пока ёжика не пнёшь — он не полетит. Я сделала ставку сразу на двух лошадок: на пробуждение нормальной, здоровой человеческой ненависти к этой нечисти, и на террор, как бы грубо это ни звучало. Чёрт, и у меня ведь почти получилось, признайся! Не понимаю, каким чудом ты осталась в живых. Но именно чудом.

— Когда я теряю сознание, у меня дыхание пресекается. Так что я не захлебнулась, а потом меня просто вытолкнуло на поверхность. И всё.

— Всё, да? Ну-ну. Неважно. Когда имперская служба безопасности взбунтуется в открытую, тебя всё равно прикончат. Ничего личного, просто ты теперь хранишь смерть императора.

— Что значит «в открытую»?!

— Пока они просто саботируют, исполняя задания только для галочки, спустя рукава.

— Откуда ты знаешь? У тебя там свой человек?

— Пока нет, хотя надо бы. Но, во-первых, это и так видно — не думаю, что нас трудно было бы найти и повязать, если бы ИСБ действительно к этому стремилась. А во-вторых, неизвестный доброжелатель, который рассказал нам, где будет проезжать машина императора, так сказать, инкогнито в один прекрасный вечер, очевидно из «безопасников». Больше некому.

— Почему они тогда сами не убили меня прямо во дворце? Сначала меня, а потом Батори?

— Хотели остаться при чистых руках. Такое бывает. Нет больших лицемеров, чем закулисные убийцы.

— Да ну, чушь! Знаешь, что я тебе скажу? Информацию о том, как можно разом прихлопнуть нас обоих, тебе передал кто-то, кто не может убить императора по чисто физиологическим причинам. Другой вампир. Ты сотрудничала с упырями и в интересах упырей, просто оппозиционных к власти. И все дела.

Люция отвечает не сразу. Когда она вновь заговаривает, голос её резок:

— Раз ты такая умная и прозорливая, скажи мне, дорогая, как так получилось, что нас попытались повязать солдаты Тота, а кукуем мы вовсе не в имперских застенках, а?

Это хороший вопрос. Действительно хороший вопрос. Я решаю, что пока не хочу на него отвечать.

Чего мне действительно жалко, это серёжек. Маленькие колечки, украшенные цепочкой из крохотных и, судя по блеску, огранённых бриллиантов по всей окружности — микроскопические камушки мерцали, когда я поворачивала голову. Их мне продел в уши Ловаш, когда я ещё жила во дворце. Наверное, в честь Рождества. Или Дня всех влюблённых. Почему нет? Надо будет его спросить при встрече. Эти серёжки пережили со мной терракт и заплыв вниз по реке. Теперь они исчезли. Наверное, дырочки в мочках быстро зарастут, я всё же «волчица». Придётся прокалывать по-новой.

Обычно уши цыганским девочкам прокалывают очень рано. Дело в том, что у цыган очень крепкая кожа. Прокалывать её болезненно, куда болезненней, чем нежное мясо мочки. В младенческом же возрасте кожица ещё нежная, тонкая, боли гораздо меньше. Так что серёжки — первый подарок отца маленькой дочке в честь её крещения. Если ребёнок крепкий, его крестят только через шесть недель после рождения, иногда даже позже. Мать впервые выходит к людям, до этого она общалась только со свекровью и невестками.

После посещения церкви родители приглашают всех на застолье. Мать выносит девочку к гостям. Отец кидает крошечные серёжки — «гвоздики» или колечки — на дно своего стакана, заливает водкой или вином и, осушив «ради дочки», вынимает их и вкалывает в мочки ребёнка. Конечно, малышка плачет, но мать, приняв поздравления, уходит в другую комнату и утешает там дочь самым верным способом — сладким материнским молоком. Потом несколько дней, пока девочка не привыкнет к серёжкам, необходимо следить, чтобы она не пыталась теребить и тереть ушки.

Но я родилась — да и была зачата — после смерти отца. На моём крещении в Кёнигсберге присутствовали только две подруги матери, фрау Окуркова и фрау Анджелкович, а крёстным отцом выступил, как водится в таких случаях, сам пастор. Фрау Анджелкович была моей «крёстной» и дарила мне потом подарки; с её дочерью Камилкой и сыном фрау Окурковой Алеком мы дружили вплоть до моего переезда из Кёнигсберга в Пшемысль. Потом я года три или четыре переписывалась с «крёстной» и Камилкой, но постепенно связь наша сошла на нет. Мать не стала прокалывать мне уши — у неё и самой они были нетронутые, и я не носила серёг вплоть до восемнадцати лет, когда мой брат велел мне покинуть дом. В кошельке у меня было предостаточно денег из карманов последней добычи, и я быстро сняла тот самый двухкомнатный апартман, в котором жила до воцарения императора Батори. Я не знаю, что заставило меня в тот вечер зайти не только в винный магазин, но и в ювелирный, и взять два маленьких золотых колечка с простой застёжкой. Я сама кинула их в стакан с вином и, осушив, сама попыталась вколоть в мочку серёжку. Но игла застёжки оказалась толстовата. Морщась от боли, я отыскала в комоде швейные иглы, прицелилась и с усилием надавила остриём. Нехотя лопнула кожа, легко, с еле слышным скрипом, поддалось мясо и опять, с трудом и болью, прокололась кожа с другой стороны мочки. Оставив на пару секунд иглу в своём ухе, я выпила ещё вина и только тогда освободила свежий канал и вставила туда застёжку. Это снова оказалось непросто, потому что она была толще иглы, но я справилась. Так же я проколола и второе ухо. Получилось совсем чуть-чуть несимметрично, но я не решилась перекалывать. С тех пор серьга в левом ухе мне всегда казалась чуть тяжелее, чем в правом. Если дырки теперь зарастут, надо будет в левом ухе сделать тоннель чуть повыше.

После завтрака тюремщица заходит за нами с охранником, который наконец-то снимает с нас наручники, и выдаёт нам пакет. Мы находим в нём одежду: по длинной юбке и рубашке на каждую. Мы надеваем их прямо на наши хламиды. Юбка Люции оказывается ей немного великовата и держится на бёдрах и честном слове. Глядя на неё, я прыскаю со смеху:

— Держи ноги по ширине плеч и ходи циркулем, а то недолго оконфузиться.

— А ты дыши через раз и не вздумай чихнуть, — парирует «волчица». Моя рубашка оказалась тесновата в груди — видно, мне выдали подростковую, ориентируясь на рост. Натянутая ткань и нитки пуговицы в самом холмистом месте, кажется, угрожающе потрескивают.

Сильно раздражают пояса. Мы пытались снять их накануне, наплевав на камеры, но, как ни дёргали и не тянули, ничего не получилось. Пояса на ощупь казались абсолютно цельными, и как на них надели пряжки, а потом всё это нацепили на нас, было абсолютно непонятно. Чтобы не протирать дырку в животе, мы сдвинули их пряжками на спину.

Едва мы одеваемся, как снова заходит женщина. Она опять надевает нам наручники. Большое искушение взять и сломать ей шею, но я уверена, что на этот случай у охранника есть инструкция просто застрелить одну из нас. Или обеих. Люция тоже безропотно подставляет руки. Мы садимся на пол и ждём, что будет дальше. Проходит час или два, но мы сидим и молчим — слишком напряжены, чтобы разговаривать.

Наконец, дверь открывается. В отсек заходит сразу двое: наш охранник и незнакомый амбал. В руках у обоих шоковые дубинки. Они грубо поднимают нас и выводят сначала из отсека, потом из трейлера — Люцию впереди, меня за ней.

Снаружи — лесная поляна. Она залита ярким летним светом; от него щиплет глаза, и снова начинает болеть голова. Я непроизвольно сглатываю, ощущая призрак пробуждающейся тошноты, и оглядываюсь, часто моргая.

Нас поставили перед группой мужчин. Все они одеты в чёрные рубашки и брюки, у каждого на пальце перстень-печатка. Мафия? Я вспоминаю предположение Люции о гареме и ёжусь. Один из мужчин, сухопарый высокий старик, рассматривает нас, не скрывая интереса, в то время как остальные держат каменные выражения лиц.

— Две по цене одной, — говорит он, неприятно улыбаясь. — Надо же. Которая из вас Люция Шерифович?

Мы обе молчим. Старик дёргает уголком рта.

— Ты! — он тычет в меня пальцем. Собирается назначить Люцией? Нет. — Что это у тебя на шее?

Я молчу, и тогда стоящий за плечом верзила резко поднимает мне подбородок, чтобы его шеф мог лучше рассмотреть ошейник Сердца Луны — так резко, что я пугаюсь за шейный отдел позвоночника. Право, это была бы нелепая смерть. От испуга я сильно втягиваю воздух носом, и серебряное ожерелье чуть сдавливает горло.