Луна, луна, скройся!

Так они и сделали.

Возле ивы княжна разделась до нижней сорочки (из самого дорого полотна) и вошла в реку. Пока она купалась, старая кормилица сторожила её одежду, да заскучала и задремала.

Тем временем ночные совы рассказали владыке леса о вторжении, и он потихоньку пошёл к реке, посмотреть на незваных гостий. Едва увидев в свете луны красавицу-княжну, он в тот же миг влюбился. Он спрятался в тени дерева, дожидаясь, пока она захочет вылезти, и едва обе её ножки оказались на земле, как он схватил её и унёс в свой подземный дворец. Волшебник считал себя вправе сделать это, потому что когда-то его сосед обещал, что всё, что придёт по реке из его княжества в тёмный лес, будет принадлежать владыке леса.

А старушка проснулась на рассвете. Не увидев княжны — только её одежду у своих ног — она даже задрожала от страха, представив, что сделает с ней отец княжны, если узнает, что это из-за неё девушка исчезла. Кормилица потихоньку вернулась домой и легла в свою постель, словно всю ночь спокойно проспала.

Обнаружив поутру пропажу, княжичи отправились потихоньку искать сестру. Больше всего они опасались, что она сбежала с возлюбленным, и в таком случае поднимать шум было совсем лишним — вышел бы большой позор для семьи. Босые ноги кормилицы не оставили следа на траве, а вот следы подкованных туфелек княжны были видны очень хорошо, и братья пошли по ним, пока не вышли к иве с серебряными листьями по ту сторону границы. Увидев одежду и туфельки сестры, княжичи быстро поняли, в чём дело. Теперь уже речи не шло о том, чтобы сообщить отцу — ведь он, как князь, должен был держать своё слово. Братья решили сами разыскать княжну.

А девушка, едва оказавшись в подземном дворце, заснула крепким сном и проснулась только через много часов. Оглядевшись, она увидела себя в богато украшенной комнате. Вокруг больше никого не было, а дверь оказалась заперта. Но едва девушка вслух пожалела, что не может привести себя в порядок, как откуда ни возьмись появились таз с кувшином и богатое платье, и невидимые руки стали её умывать, а потом причёсывать и одевать. Когда всё было завершено, девушка в самых вежливых выражениях попросила у невидимых фрейлин завтрака, и тут же таз и кувшин пропали, а на столике появились блюда с яствами и лакомствами и чистейшая родниковая вода, вкуснее которой княжна ещё ничего не пила.

Когда и с завтраком было покончено, блюда исчезли, а в дверь вошёл князь-волшебник. Поздоровавшись и представившись самым учтивым образом, он признался девушке в любви и заявил, что желает видеть её своей женой. Но красавица только плечами пожала. Ни о каком соглашении она не знала и потому очень рассердилась из-за своего похищения.

Два дня уговаривал её князь-волшебник, показывал свои сокровища и предлагал в дар драгоценные украшения и волшебные забавицы, пел ей нежные песни и отпускал изысканнейшие комплименты, но ничего не помогало. Первый день княжна сердилась, а второй так загрустила, что, казалось, она вот-вот сляжет в гроб. В отчаяньи хозяин дворца пообещал исполнить любую её просьбу — кроме воссоединения с семьёй, конечно. И тогда девушка попросила вывести её на свежий воздух. Волшебник согласился, и ровно в полночь они вышли на лесную поляну. Княжна сразу стала весела и очень хороша, она танцевала, напевала, плела из цветов венки и болтала всякую милую чушь. На самом деле, красавица была уверена, что братья её ищут, и тянула время до рассвета, когда на её золотые волосы упадёт солнечный луч и они засверкают так ярко, что их будет видно издалека. Но волшебник тоже об этом думал и потому, едва краешек неба над лесом посветлел, увёл пленницу под землю, как она его ни уговаривала повременить ещё минуточку. На вторую ночь повторилось то же самое, а на третью, за мгновенье до того, как краешек неба стал светлеть, княжна придумала хитрость и сказала хозяину леса:

— Любезный князь, вот что я вам скажу, вы пели мне самые нежные песни и показывали самые удивительные диковины, но мужей выбирают по другому признаку. Поэтому давайте поступим так: вы меня сейчас поцелуете, и если ваш поцелуй будет мне сладок, я соглашусь стать вашей женой.

Конечно же, эта идея пришлась волшебнику по душе! Едва княжна высказала её, как он стал её целовать, и так увлёкся, что не заметил, как краешек солнца показался над лесом. Первый лучик упал на золотые волосы красавицы княжны. Их сверкание тотчас заметили братья, вскочили на коней и через несколько минут оказались на лесной поляне. Старший схватил сестру, усадил перед собой, и вскоре все трое вернулись в дом старушки кормилицы, а оттуда уехали в княжеский дворец, как ни в чём не бывало.

Потеряв прекрасную пленницу, владыка леса затосковал. А горе у волшебников совсем не такое же, как у нас. Вместо того, чтобы плакать и жаловаться, князь сел на пенёк у маленького лесного озерца и больше не вставал и не шевелился. Только его длинные чёрные волосы стали расти и расползаться в разные стороны, словно диковинное растение. Они росли и росли, а княжна тем временем стала скучать. Всё ей вдруг стало скучно и неинтересно: и танцы были скучны, и песни менестрелей скучны, и еда скучна, а уж снова носить тесные туфли было совсем невыносимо. Ни с того ни с сего они стали жать бедной девушке, словно колодки, хотя её маленькие ножки не увеличились ни на четверть дюйма. Почти что месяц она сидела и смотрела в окно, а когда взошла полная луна, надела самое красивое из своих охотничьих платий, увязала в узелок самые милые сердцу безделушки, вывела потихоньку из конюшни свою арабскую кобылку и поскакала в тёмный лес. Только наутро принесла её кобылка в соседнее княжество. Спешившись, княжна увидала, что на земле лежат длинные чёрные волосы. Она удивилась и пошла, перебирая руками одну из прядей. Долго ли, коротко ли, а вышла она к лесному озерцу и видит, сидит на пеньке человек не человек, зверь не зверь, а кто-то, из кого эти волосы растут во все стороны. Княжна была такой же воспитанной, как её отец, потому она вежливо поздоровалась. Представьте теперь себе удивление обоих, когда они увидели лица друг друга!

А свадьбу они сыграли в тот же день, как только владыка тёмного леса привёл себя в порядок.»

Я сижу, наслаждаясь таким редким у матери мирным домашним настроем. Речь её мягко журчит, завораживая, и сказка кажется от этого самой интересной, самой лучшей на свете. Мягкий свет ночника придаёт чеканным чертам её лица особую нежность, коротко стриженные, как у эгалитаристок из телепередач, волосы больше не делают его суровым. В руках у матери старая, чуть ли не начала века, книжка со сказками, с привычным мне польским набором букв вместо галицийского, к которому я никак не могу приноровиться. Вроде бы алфавит примерно такой же, а только некоторых таких удобных литериц не хватает, и складываются буквы как-то по-другому. Мама говорит, что на немецкий манер. На немецком я ещё не умею читать, мать обучала меня только по-польски: сказала, что начинать надо на родном языке. А я, если честно, не знаю, насколько мне польский родной, ведь до недавних пор гораздо больше я разговаривала именно на немецком. И в садике, и с товарищами по играм, и в кондитерской, и вообще везде. И здесь, в Пшемысле, со мной всегда заговаривают сначала на немецком и только потом переходят на галицийский: звонкий, напевный и такой похожий на польский, что недоумеваешь, зачем так странно произносят с детства знакомые слова и почему некоторые из слов непонятны совершенно.

На обложке книги со сказками нарисованы мальчик, похожий на девочку, и девочка, похожая на куклу. У обоих длинные каштановые волосы. Мальчик в голубом костюмчике, его пышные штанишки завязаны под коленками ленточками, на курточке — отложной белый воротничок, а в правой руке — большая круглая шляпа. Левой он держит под уздцы большую деревянную лошадку на колёсиках, верхом на которой восседает кукольная девочка. Платье у девочки ещё пышнее, чем штанишки у мальчика, сидит она неудобно, боком, и её голову украшает кокетливый капор, завязанный под подбородком на пышный бант. И пухлые губки, и розовые щёчки, и белые ручки — всё кажется у девочки сделанным из фарфора. Может быть, она и есть кукла? Большая кукла, с которой играет мальчик. А сам мальчик — переодетая девочка.

Уголки картонной обложки совсем измусоленные, а толстые, прочные страницы немного пожелтели.

Я спрашиваю маму:

— Зачем же княжна вернулась к колдуну, да ещё в такой мрачный лес?

Она улыбается:

— Должно быть, поцелуй показался ей сладок.

— Тогда почему она сразу не осталась?

— Потому что сначала у неё не было выбора. А когда нет выбора, и особенно выбора между хорошим и хорошим, даже сладкий поцелуй будет горчить. Для княжны было важнее в первую очередь вернуть себе свободу. И там уже, на свободе, решать, чего она хочет и не хочет.

Я немного думаю.

— А почему колдун не мог выйти из своего леса? А княжна потом сможет выходить, в гости к родственникам ездить?

Мама ненадолго задумывается, потом просто переворачивает лист и начинает читать следующую сказку, про пирожки с правдой, кривдой и удачей.

Ночью я думаю о княжне-златовласке и князе-волшебнике. Особенно меня интригуют его длинные чёрные волосы. Я даже вижу, как они растут, растут, растут, словно диковинная трава или лоза, опутывая стволы деревьев, оплетая кусты, обвивая камни. Я наклоняюсь и поднимаю одну прядь: она не смолисто-чёрная, а с лёгким коричневым оттенком, мягкая, скользкая и прохладная. Я осторожно двигаюсь через лес, перебирая по ней руками — всё вокруг вдруг заволок туман, и чем дальше я двигаюсь, тем он гуще. В сказках про такой туман говорят — как борода у водяного. Я скольжу, нащупывая босыми ступнями дорогу, как скользит в моих руках бесконечная чёрная прядь — словно бусина по леске.

Когда князь-волшебник оборачивается, я вижу, что это Ловаш.

И просыпаюсь.

Обнаружить себя ради разнообразия в постели оказывается неожиданно приятно. Другой вопрос, что мне никак не удаётся вспомнить, откуда свалилось такое счастье.

Я осторожно прислушиваюсь к своим ощущениям. Как и всё последнее время, болит голова и подташнивает. Ушибов добавилось, но серьёзными их назвать нельзя. Немного затекла спина, зато всё тело утопает в горе нежнейших перин — или одной, но очень толстой. Под головой — небольшая упругая подушка, а сверху накинуто что-то мягкое и лёгкое. Я приоткрываю глаз, потом другой — в комнате полутемно, и я могу глядеть без слёз. Что же это за благословенное место? К сожалению, я не вижу ничего, кроме участка стены, завешенного на турецкий манер узорчатым болгарским ковром, и далекого, почти скрытого в тени потолка, покрытого то ли серой, то ли бежевой штукатуркой. Похоже, мне просто придётся подождать час, чтобы исследовать свою новую локацию. Пока же мне приходится изрядно повозиться — в такой нежной и глубокой перине, скорее, побарахтаться — чтобы повернуться на бок. Когда мне это, наконец, удаётся, я просто снова засыпаю.