Луна, луна, скройся!

Идти в Вуковар из Нового сада нетрудно — шагай да шагай себе вдоль Дуная. Правда, леса нам не попадается, и спим мы прямо в подсолнуховых и кукурузных полях. Еду мы выпрашиваем в крестьянских домах: в здешних местах это нормально.

Недалеко от Вуковара, в поле, мы натыкаемся на костёр. Он заметен издалека: горячий красный огонёк. Подходим поближе, и видим чёрные тени вокруг: люди.

— Пойдём туда, — говорю я, одновременно с тем, как Кристо предлагает:

— Пойдём отсюда.

— Нет. Пойдём туда. Наверное, цыгане.

Кристо недоволен, но идёт следом. Однако у костра не цыгане — какие-то местные ребята нашего возраста, преимущественно в камуфляже. На смуглых от загара лицах пляшут красные пятна.

— Вечер добрый! — говорю я, приближаясь. Они нестройно здороваются, с интересом взглядывая на нашу одежду; подвигаются, давая место у огня. Расспрашивают, откуда мы.

— Я из Галиции, а брат мой — из Богемии.

— А! Иржик и Анка! — смеются ребята. Они шепчутся и вдруг выталкивают к нам девушку. Её волосы коротко острижены, но я сразу узнаю её.

— Надзейка! Ничего себе встреча!

Она хохочет, крепко обхватывает меня жилистыми руками.

— Ты здесь что, осталась, да?

— Ага. Вросла! Как ты? Шесть лет не видались. Пошла в артистки, как хотела?

— Ну, вроде того. Танцую. Сейчас вот побродить решила.

— А мать, брат как?

— Ну так… нормально. А вот этот парень, кстати, мой кузен Кристо.

— Красава! На гитаре тренькает?

Я вопросительно взглядываю на Кристо. Тот хмуро кивает. Тут же находятся и гитара, и бутылки со сливовицей и ракией. Всё это ходит по кругу; мы пьём и поём по очереди хорватские, сербские, цыганские и галицийские песни. Быстро начинаем хохотать неизвестно чему. Один из парней, Винко, приглашает меня на танец, и я отплясываю с ним что-то безумное, придуманное на ходу. Сразу же находятся и другие желающие, и я прыгаю и кружусь, долго-долго, пока по танцу не достаётся каждому. Наконец, Надзейка отрывает меня от очередного кавалера и подводит к костру. Ноги гудят, и голова от сливовицы идёт кругом. Кристо уже заснул, прямо на земле.

— Тоже спать хочу, — жалуюсь я.

— Ложись. Я тебе голову на коленках подержу, — предлагает Надзейка. По лицу её скользят красные блики. Я ложусь и сразу засыпаю.

Будит меня Кристо. Лицо — пасмурней некуда. У меня, наверное, тоже. Похмелье.

С трудом усаживаясь, я оглядываюсь:

— А где все? И где… кострище? Ты меня что, унёс оттуда?

— Ниоткуда я тебя не унёс.

— Тогда где все, всё?

— Нет. И не было.

— Как? В смысле?

— Никого не было.

Он даёт мне открытую бутылочку колы, извлечённую из торбы, которой я обзавелась ещё в Новом Саде. Я болезненно глотаю: каждое движение губ, языка, горла отдаётся в голове.

— Ничего не понимаю.

— Эта Надзейка, она кто?

— Одноклассница бывшая. На турецкую войну когда-то сбежала.

— Повезло тебе, что она здесь… была.

— Почему?

— А потому, что с мертвецами танцевать — опасно для жизни.

— С какими… что…

— Подожди, приди в себя. Покажу что-то.

Я сижу, чувствуя, как наливаются силой жилы. Наконец, встаю. Кристо молча берёт меня за руку и подводит к небольшой ямке в дёрне. Там что-то светлеет; приглядевшись, я понимаю, что это — верхушка человеческого черепа.

— Тут блестел такой значок. С берета. Я его стал доставать, и нащупал… и раскопал. Вот так.

Сразу тысяча две цыганские сказки всплывают в моей голове. У всех у них — страшный конец.

— Ты того… ты здесь не… ну, нужду не справлял? — слабым голосом интересуюсь я.

— Не успел.

— Слава Богу. Пойдём отсюда.

— Угу.

Кристо подхватывает торбу и берёт меня под руку. Сначала я хочу вырваться, но тут же понимаю, что у меня страшно болят колени и лодыжки. Без помощи я не могу идти.

Мы возвращаемся к обочине дороги и бредём вперёд, к Вуковару. Перед самым городом Кристо говорит:

— Знаешь, почему? Потому что мы танцевали, когда сорок дней не закончились.

Сорок дней? Да… дядя Шаньи. Мы танцевали в Сегеде у Ференца, когда дядя Шаньи умер.

Мы ходим по городу, разыскивая церковь. Югославские дома кажутся мне очень красивыми — и тем болезненнее видеть их лица изуродованными пулями, огромным количеством пуль. Даже череп в разрытой земле не даёт такого ощущения близкой, недавней войны. Чуть не на каждом доме — таблички.

ЗДЕСЬ БЫЛИ НАЙДЕНЫ МЁРТВЫМИ

6 ЧЕЛОВЕК, ИЗ НИХ ОПОЗНАНЫ

Антун Биливук (1975–1995)

Яков Раячич (1971–1995)

Зоран Еркович (1972–1995)

Гостимил Ружек (1978–1995)

Это даты — и жертвы — только турецкой войны. А ведь была ещё гражданская. Я зябко повожу плечами.

— Какой смысл в таких табличках? Лучше бы эти деньги потратили на ремонт.

Кристо не отзывается.

В храме мы вписываем на листочек «за упокой души рабов Божьих», долго и тщательно вспоминая, имена своих ночных знакомых. Завершаем список Надзеей и дядей Шандором. Я опускаю в ящик для пожертвований несколько банкнот.

— Поесть бы, — говорю я. Мы снова бродим по улицам, пытаясь отыскать кофейню или ресторанчик. Обычно в городах бывшей Венской Империи они стоят чуть не на каждом перекрёстке, но тут нам пришлось обрыскать чуть не половину города. Наконец, мы находим заведение под вывеской «Герцог Константин».

— Как-то здесь немного странно, — бормочет Кристо, усаживаясь за столик. Не могу с ним не согласиться: почти все столики заняты мужчинами очень сурового вида. Все, как один, яростно курят, отчего воздух в заведении густой, серый и, откровенно говоря, вонючий. Ни одной женщины или парочки, ни одного подростка.

— Плевать. Я хочу есть.

К нам подходит официант, такой же суровый, как и посетители.

— Изволите?

— А меню у вас есть?

— Нема.

— А что у вас есть из еды? Гуляш, паприкаш, фасоль… яичница?

— Само штрудле и пите. [20]

— Тогда мне кофе с сахаром и сливками… Большую чашку, — я показываю руками. — И четыре штрудля.

— И мне, — прибавляет Кристо.

20

само штрудле и пите (хорв.) — только штрудли и питы