Луна звенит (Рассказы)
Шрифт:
Но, размышляя так, он знал, что все равно наступят когда-то минуты, и он пожалеет, вспомнив про эту ночь, про редкий этот случай, про тоскующую женщину и ее слезы…
Теперь же он лежал, слушал приглушенные всхлипы за стеной и, обессиленный, не мог пошевелить даже пальцем, словно какая-то болезнь, какая-то необратимая и коварная болезнь сковала его на жаркой и душной кровати.
Было очень тихо. Так тихо, что он слышал, как крепилась в слезах Варя, смиряя рыдания. И чем дольше он вслушивался в этот тоскующий плач, тем слабее становился и безвольнее.
«Все хорошо, — успокаивал он себя. — Я поступил совершенно правильно. И пусть поревет. Я не виноват. В конце концов
Он успокоился, размышляя так, да и Варя тоже утихла, и больше уже не слышались ее всхлипы.
Он лежал с закрытыми глазами и, думая о хозяине этого дома, о муже этой женщины, вспоминал сердитую улыбку Кости Дробышева, как кто-то сказал тогда, в прошлый раз, о его улыбке: «Ценная улыбка…» Это было очень точно, потому что Костя действительно редко улыбался, дарил человеку свою улыбку, словно зная ей цену. В первый тот приезд Сахаров долго рассматривал плохонькую «ижевку», стоящую в углу, а потом спросил Дробышева, не его ли это ружье, а Костя хмуро сказал, что с таким ружьем постыдился бы из дома выйти и что ружье это браконьерское, которое он отобрал вчера у одного «удальца», убившего глухарку.
Теперь, вспоминая про давний тот случай, Сахаров с удивлением подумал, сколько силы нужно иметь человеку, чтобы отобрать у браконьера ружье. Подойти и отобрать ружье! Костя бил сильным человеком!
«Ах, Костя, Костя, — подумал он со вздохом. — И как тебя угораздило выйти на фарватер!»
И Сахаров, зная, что долго еще не уснет, представлял себе катастрофу, которая случилась прошлой осенью.
У парня был фонарик со сменными цветными стеклами, и он моргал капитану красным огоньком…
Вот уж, наверное, никак не думал Костя Дробышев, что погибнет молодой этот парень, а не старики; вот уж, наверное, и в мыслях не держал парня, когда хрястнула лодка, и они все попадали в воду…
«Да ведь навигационные сигналы, — рассказывал Иван, — не те совсем, что, допустим, в городе. На воде красный сигнал все равно что зеленый на земле. А он, конечно, не знал об этом. Да и капитан, как видно, не заметил сигнала. Вот и случилось… А уж Коська тут тоже, конечно, растерялся. Может, не сообразил, да и повернул лодку не в ту сторону. Герой! На таран пошел… А то, может, и парень тот сам был виноват. Капитан молодой, видит — красный бакен впереди мигает. Что делать? Доворачивать надо. Ну и довернул. Ночь-то была темная, осенью дело».
Теперь размышляя о той катастрофе, Сахаров думал, что, может быть, и в самом деле не был Костя пьяным, а если прав Иван насчет навигационных сигналов, то, может быть, парень и был виноват в катастрофе. Винить-то его, конечно, нельзя — грех: слишком большой ценой искупил он свою вину. Но все же…
А только, куда ни кинь, отвечать все равно за это нужно Дробышеву. Он и ответил. Обидно, конечно… Вот уж не думал, наверное, не гадал! А фляга с водкой? Ну что ж! Пьяный человек не оставил бы в ней вина. Была бы пустая, если бы пьяные ехали.
Этими раздумьями Сахаров отвлекся и теперь боялся потерять нить представлений о той осенней ночи, о стариках, которые, барахтаясь, с трудом добрались до бакена и, вцепившись в него, стали кричать о помощи, и о Дробышеве, который, взобравшись на бакен, звать стал молодого парня и не дозвался, и о самом парне, который даже ружье не бросил, уверенный в себе и в своих силах, — всего-то метров сорок до берега.
Но о парне было страшно думать, страшно было представить холодную, черную ночь, невидимый берег и тяжелую
воду с мрачными глубинами… и иссякшие силы, сбой дыхания, намокший ватник, чугунные сапоги — очень страшно!И он стал думать о прошедшей охоте, о солнце и тихой воде, о жарком солнце и ледяной воде, в которой хотелось искупаться, так заманчива казалась она в прозрачной своей тихости и смирении и так сильно припекало солнце. Он не помнил других таких весенних дней, такой удачной погоды и, конечно, охоты не помнил такой… И грозы. Да! Ведь это была первая гроза…
А вспомнив о грозе, он вспомнил о чирковом селезне, об уточке, прятавшейся рядом с сенным сараем, и о капле, падающей с замшелой крыши сарая. Она стучала молотом возле самого уха, а потом тяжело упала на горящую ладошку…
Он вспомнил сырое, сгнившее сено, вспомнил брызги от капли, холодные и резкие, которые летели с его ладошки на лицо, вспомнил матерого селезня, перевернутого выстрелом, отчетливо видя мысленным взором желтый его клюв и иссиня-зеленую, бархатную голову, лоснящуюся в зоревом солнце.
И очень не хотел вспоминать о старике с маленькими, грязными руками, на которых копошились, как какие-то паразиты, черствые бородавки.
Но образ этого старика проклятьем всплыл в памяти и с усмешечкой присутствовал теперь в темной комнате.
Ах, как не хотелось думать Сахарову об этом человеке! Как хотелось забыть о нем, выгнать прочь из памяти и никогда не вспоминать. Но он ничего не мог поделать, и старик теперь опять пришел к нему и с каким-то подобострастием поглядывал из потемок, посмеивался, прикуривая от огонька…
Сахарову совсем было удалось позабыть о нем, старик не мешал ему весь день с утра до вечера, но вот вдруг явился.
Сахаров повернулся на правый бок, к стене, и, стараясь прогнать старика, подумал о завтрашней дороге, о поезде, о мелькающих перелесках, полях, заболоченных луговинах, о чибисах… Но это не помогло… Старик опять стоял, сутулясь, перед ним и грязными своими руками щупал селезня, предлагая взамен судаков, и глаза его истекали каким-то пьяным нахальством.
Сахаров никогда не считал себя трусливым человеком. Правда, никогда тоже не думал, что он отчаянный и очень смелый человек, но и не предполагал, что может вдруг так струсить перед каким-то вороватым стариком.
Этот случай в сенном сарае был его болью, о которой он совсем позабыл и которая вдруг прокралась из потемок и ударила, схватила за горло бородавчатыми руками…
«А что я мог сделать? — подумал он, словно бы оправдываясь перед кем-то. — Иван этот паникер ужасный… Он их как черт ладана боится. Вообще трусливый мужичишка. После болезни, наверное… Жизнь дороже в сто раз… А что я мог один?! Если бы не Иван, если бы не его предупреждения дурацкие, я бы, конечно, не праздновал такого труса… И главное, черт побери, нахальный, сволочь! Не то чтоб испугаться, а наоборот. А другие, наверное, вышли и ждали поблизости, прислушивались, догадывались, кто я и что, — надо ли опасаться. А Иван, черт бы его побрал, страху на меня нагнал столько, что я и не пикнул. Ах, стыдно! Ах, позор какой! Неужели я такой трус?!»
И он опять вспомнил о Косте Дробышеве, пожалев о нем с такой искренней тоской, что сил больше не стало лежать притаившись, он раскинулся на кровати, раскрыл глаза и уставился в потолок…
«Ах, Костя, Костя, — думал он, — и как тебя угораздило! С тобой бы я не встретил в этом сарае старика. А если бы встретил, мне не пришлось бы теперь стыдиться за себя. Ах, Костя, Костя, плохо. Как тебя угораздило! Не надо было спешить. Мы бы с тобой прижали тех «ребятишек», они бы от нас не ушли… И вообще, дорогой мой Костя, плохо».