Луна звенит (Рассказы)

Было тогда Васе Тотеву восемь лет, и не знал он ни этой речки, ни равнины за ней, ни высокого берега. Текла в его детстве другая речка, близкая от Тулы, неясная и грязная, рыба в которой пахла керосином. Но с берега той илистой речки Тотевы уехали, уйдя из колхоза, и прописались, на счастье, в Москве.

Жили в бараке, и Вася, вернувшись из армии, поступил на большую стройку, стал зарабатывать деньги, пить после получек, «забивать козла», ругать по пьянке «большую деревню», ее порядки, милицию и москвичей — «интеллигентов», которых он во хмелю ненавидел незнамо за что.

Минули годы, и Тотев Вася, строя в Москве дома, по праву как будто бы стал называть себя москвичом, примирившись «со всякими там интеллигентами и стилягами».

Но вот уж чего он не думал, так это не думал, что придется ему, Василию Тотеву, протрезвиться однажды в милиции, услышать и вспомнить про пьяную драку, про щедрых дружков и увидеть памятью испуганное, окровавленное лицо молодого мужчины, которого били они и до смерти убили бы, потому что девочки, которые с ними гуляли, в черных чулочках, пьяные тоже и крикливые, совсем свели с ума Васю Тотева, и казалось ему в угаре, когда он бил ногой корчившегося на земле мужчину, что за девочек своих бьет он «интеллигента», который потом долго лежал без надежды в больнице, спеленутый гипсом.

Но где тот лежал и как поправлялся, Васе не стало известно. Еще на следствии Тотев узнал, что мужчину они раздели и взяли много денег, которые тот получил за проданный мотоцикл с коляской. Не Тотев раздел, и не Тотев ограбил… Тотев бил. Хитрее всех хотели быть «девочки», но им-то дали на суде по пятнадцати лет. А ему, дурачку, «сунули два с лишением»…

Вот уж не думал, так это не думал — лежать теперь с бронзовым лицом, в замусоленной кепочке и кирзовых сапогах на жесткой, как щетка, и теплой траве и, козырьком прикрыв глаза, смотреть, борясь со сном, в испепеленное зноем небо.

А из Москвы сюда, из Калуги, из Юхнова приезжали в субботние вечера и в будни на своих запыленных машинах нездешние люди, разбивали палатки, стелили на траву тенты, раскладывали закуски, шумели, жевали, смеялись, кипятили чай, купались в прозрачной реке, редко и равнодушно поглядывали на заросшего, выгоревшего на солнце, белесого пастуха. Только женщины да дети, пугаясь коров, которых Вася Тотев пригонял к реке на водопой, спрашивали у него с опаской: «А они не бодаются?!»

Он останавливался тогда и говорил довольный:

— Корочку хлебную просят. Не бойсь! Не боднет! Ни к чему. Попрошайничают просто. У-у-у, падло! — кричал он грозно на корову, тихо щелкая коротким бичом. — Я те отучу!

Коров в стаде мало — девять да две телки — и шестнадцать овец… Да собака-помощница. Хлопот никаких.

— А с ими я отдыхаю, — говорит Тотев, когда подгулявшие «дачники», как называл он приезжих, просили его достать из-под земли бутылочку и когда он, доставая, садился с ними рядом и выпивал свою долю. — С ими спокойно… Приехал сюда… Ну что! В совхозе — шестьдесят рублей и работы невпроворот… Пришел к колхозничкам: то да се, давайте, говорю, пасти скотину. И не жалею…

А случайные люди пьяно и нетерпеливо кивали ему, отвлекались, не слушали…

— Не жизнь, — говорили насмешливо, — малина!

Жены сердились на Тотева, гнали прочь, видя в нем своего неприятеля… Стали бы их мужья напиваться, кабы не пастух со своей самогонкой…

Тотев их понимал и тоже недружески поглядывал на женщин.

«Из-за таких же, как эти, — думал он, отчуждаясь, — погибли три мужика. Таких же… в черных только чулочках».

Но виду не показывал и, привалившись в сторонке, слушал с удовольствием разговоры приезжих, смотрел на их машины, от которых в воздухе тихо и приятно пахло теплым маслом. Особенно он любил разглядывать новые машины, от тех пахло каким-то несбыточным счастьем, мечтой, и блестели они под солнцем, как сны, которые часто снились Тотеву в полдни.

Коровы спускались к реке, заходили в мелкую воду и долго пили, погружая и без того раздутые животы… А потом ложились на горячий песок и грелись: гордо лежали с поднятыми головами, поджав под себя ноги, и овцы тоже укладывались…

В эти минуты Тотев, вздыхая, ложился на спину, надвигал свою кепочку на глаза и незаметно засыпал.

Может, и не сны это были. Часто ему казалось, когда он задумывался о прошлом, будто жил он в те годы не сказать чтобы в городе, но и не в деревне, конечно, а в стеклянных каких-то стенах, словно бы все было облито водой и освещено яркими лучами, черные какие-то стекла искрились светом, огромные витрины и лестницы, лестницы, такие скользкие и опасные, что и нельзя было ходить по ним ни вверх, ни вниз — только смотреть. А ему будто нечего делать, идет он в толпе, толкается, а толпа гудит, и люди говорят громко, как с экрана кинотеатра, и музыка тоже гудит так же громко и протяжно, надоедливая какая-то, нудная музыка.

Часто его будили коровы мычанием, и он, ослепленный, долго не мог прийти в себя, видел выцветший мир, белую реку в черных блестках и не мог понять, что ему надо делать.

Он злился на коров, которые не дали поспать, ворчал на них с мраком в голосе, а потом при случае говорил приезжим людям:

— С ими тут спокойно. Тут — река, а тут, за лесочком, — деревня. Деваться им некуда. Через речку не пойдут, а мимо дома тоже. Отдыхаю я с ними.

— Еще бы не отдыхать, — говорили ему люди. — Песок да сосны. Курортная местность!

— А мне не нравится, — признавался Тотев. — Вот в Ростовской области, где я наказание отбывал, мне лучше нравилось. Фруктов больше и люди веселей. А тут как зима пришла, тут уж не погуляешь, не поживешь, как хочешь. Скучно! Не нравится мне тут.

Зимой Вася Тотев завидовал медведям и, будь это в его воле, залег бы тоже в теплой избе, которую за зиму хозяйка ни разу не проветривала, потому что так уж повелось в Горяевке — не делать в рамах форточек.

А своего дома у Тотева не было, да и не хотелось; не мог он, страшно ему было подумать о своем доме здесь.

Так и жил от весны до осени третий год в этой Горяевке, перебивался кое-как зимой, опухал от вынужденной лени, сильно страдал, тосковал по Москве, писал корявыми, непослушными буквами редкие письма матери, жаловался, как умел, и молил о помощи, просил сходить к главному прокурору республики, уговорить его, разжалобить, «…один я у тебя, неужели слез тебе своих жалко…» — писал он матери и сам чуть не плакал от обиды.

Жил он случайными заработками: кому дров наколет, кому печку починит (не каждый, конечно, доверял ему печку, но были и такие), а кому и хлев вычистит, перетаскает навоз на огород. Так и жил до тепла. Третий год жил и никак не мог привыкнуть, никак не мог забыть о своей «жизне» в Москве и примириться никак не хотел, что больше ему уж нельзя, не положено жить в столице, прогуливаться по людным ее улицам, пить газированную воду в кинотеатрах, смотреть футбольные матчи. «Эх-ха-ха! Какая там жизнь! Красивая жизнь. Какая красивая была жизнь! Ай-яй-яй!»

Однажды летом стоял знойный, тихий день, которому, казалось, не будет конца. Тотев пришел со своими коровами к реке, и коровы черным обвалом рухнули к воде по склону и стали пить.

На реке под кустами шумно били шелесперы, ходили над желтым, ребристым дном большими тенями — осторожные, хищные рыбы. Тотев их только в воде и видел. За рекой, на лугах росли круглые кусты, и были они разбросаны там, как свежие копны и стога. А в небе млели тоже круглые, прозрачные облака, разбежавшись от полуденного солнца к горизонту. И все было в голубой дымке — небо и дальние луга.