Лунная магия

Маленький человек пропустил его перед собой, и он прошел в глубь зала; и когда он, притворив дверь, повернулся, то, как он уже заранее знал, увидел высокую, грациозную фигуру женщины, которая ждала его; и он был захвачен, как всегда, взрывом сияния — этого никогда не случалось, когда он думал о ней в течение дня. Он торопливо шагал по прекрасному паркету, а его тяжелый шаг нарушал покой комнаты, подобно камню, который бросили в бассейн. Он подошел к женщине и. остановился в беспомощном ожидании. Ему хотелось взять ее за руку, но он был не в силах заставить себя сделать это. Ему хотелось сказать ей, как он счастлив, что пришел сюда, но слова никак не приходили. Утром он рассматривал себя в зеркало, когда завязывал галстук; галстук был волокнистый, воротник изношенный. У него было измятое неприятное лицо, которое, казалось, покрывали пятна болезненного жара; со всех сторон ему твердили, что у него неприятные манеры. Как же он мог надеяться на расположение этой прекрасной женщины и поддерживать с нею дружеские отношения, такой щедрый дар? Почему она дарила его своей дружбой? Он не знал. Это было где-то за пределами понимания. Это было лишь знание, что она протянула руку и поманила его к себе через бездну, поддержала его и помогла устоять перед сиянием, сквозь которое он проходил всякий раз, когда после перерыва возвращался к ней.

Она подала крепкую белую руку со странными кольцами; он взял ее в свои; так молча они стояли некоторое время, и все его застывшие, искаженные эмоции расслаблялись, оттаивали и стремились к ней.

— Как дела? — спросила она тем глубоким бархатным контральто, которое он так любил; она улыбалась ему лишь глазами.

— Когда я вижу тебя, все становится на свои места, — ответил он, а его руки дрогнули и сжались. А потом был чай и сигареты, мягкое тепло камина и покой. Он откинулся в глубоком кресле среди мягких подушек и смотрел в огонь, наслаждаясь ощущением ее присутствия. Теперь воодушевление вернулось снова; ему захотелось говорить и сказать ей очень многое; его комплекс неполноценности постепенно исчез — такие вещи, как международное положение, Федеральная Резервная Система, межрегиональные конфликты никогда особенно не занимали его, он просто думал о себе как об уродливом, неуклюжем верзиле, который постоянно совершал неверные поступки, — до тех самых пор, пока все не начало изменяться, и тогда он обрел мужество, легкость и широту зрения, и ту радость, которая заставляла сыновей рассвета кричать всех вместе. Тогда он оставил позади свой старый мир и вошел в новую жизнь, стал новой личностью и почувствовал в себе пробуждение новой силы — и всему этому причиной была магия Лилит Ле Фэй, которая считала, что мир, который он оставил позади, был просто безнравственным.

Он смотрел, как она спокойно сидела в свете камина, ее едва различимый ассирийский профиль был повернут к нему, ее длинные белые руки с большими кольцами лежали на подлокотниках кресла, ее ноги в серебряных сандалиях отдыхают у края широкого камина. Она была самым прекрасным, что он видел в своей жизни. Великие картины, прекрасная музыка не могли даже сравниться с ней. Она научила его понимать смысл и ценность красоты и то, как красота обогащает душу, а он внимал урокам их общения. Он оставлял свою клинику в субботу утром и был свободен до понедельника. Она никогда заранее не говорила ему, что собирается делать, но он всегда ощущал, что именно в это время определенное действие особенно важно. Он знал, что Луна полная, что прилив высок и что Весеннее Равноденствие приближается; но он чувствовал также неизбежные сомнения. Ему на самом деле никогда не было легко с Лилит Ле Фэй, исключая те случаи, когда он принимал участие в странных обрядах, в которых он начал очень быстро разбираться. Скоро его магия стала гармонировать с ее. Теперь он знал, как передать энергию и как принять ее, если Лилит отсылала ее обратно. Если бы только — если бы только он мог преодолеть свою трусость, быть с нею всегда легким и уверенным в себе и в ней — какие огромные возможности могли бы открыться перед ними! И сегодня, когда он знал, что происходят великие события, неприятная волна боязни снова охватила его.

Женщина, спокойно сидевшая с другой стороны камина, прекрасно чувствовала его состояние. Она могла глубоко проникнуть в душу мужчины, в которой царила сейчас далекая от мудрости сумятица; она знала, что страх и неверие в себя делали его неуверенным в занятиях магией и мешали должным образом манипулировать энергией. Когда он бывал крайне жестоким или крайне неразборчивым в средствах, или совершенно уверенным в своей технике и беспристрастным к ней, можно было спокойно действовать; именно совесть заставляла его трусить, и Лилит всегда боялась, что это случится.

Как могла она проникнуть сквозь эти запреты и освободить его, не дав волю целой лавине эмоций? Если она однажды заставит Малькольма потерять голову, жизнь для него станет невыносимой, даже если она отдаст ему всю себя, а все это мешало магии, так как магия работает, когда люди находятся в состоянии напряжения. Она могла лишь действовать, как всегда делала это прежде, — использовать его смело и безжалостно, хотя ее сердце переполняла жалость. И лучше всего было то, что никак не стоял вопрос о браке с Малькольмом, так как любовные отношения его не интересовали.

Было бы самой простой в мире вещью разрушить барьер между ними, если бы она решила выбрать прямой путь; ей достаточно было бы просто протянуть руку и приласкать его; но реакцию на это можно было лишь предположить, и со стороны мужчины это не было бы искренним. Ей оставалось лишь позволить ему сражаться так хорошо, как только он может, и верить, что запреты падут, когда энергия заполнит ритуал. Кроме всего, это был самый лучший путь действовать, тот способ, который они всегда использовали в древних храмах, куда жриц привозили из Дома Девственниц только для ритуалов. Она не могла заставить этого мужчину быть счастливым по-мужски и одновременно заниматься с ним магией.

Они разделили вечернюю трапезу — все, что было им позволено, когда предстояла работа, возвратились к огню и принялись за кофе и сигареты; и когда они сидели в туманном свете ламп для чтения, молчание росло и простиралось меж ними, пока оба они, забыв друг о друге, не сконцентрировались на огне.

Глава 17

Наконец женщина заговорила:

— Сейчас начнется прилив. Думаю, что будет высокая вода. Я видела повсюду вдоль Гросвенор-роуд мешки с песком.

Мужчина выпрямился и взглянул на нее.

— Луна тоже поднимается, — добавил он. — Скоро она осветит крыши вокруг и заглянет к нам в комнату.

Еще полчаса они ожидали молча, до тех пор, пока серебряный диск не показался в верхнем углу большого окна на востоке. Длинный луч прокрался по комнате и образовал подобие ручейка света на темном сияющем полу.

— Сила начинает собираться, — сказала Лилит Ле Фэй. — Пойдем, наденем ритуальные одежды.

Не сказав ни слова, мужчина вышел в гардеробную, отделанную черным мрамором и отливающую серебром, так сильно поразившую его, когда он вошел туда впервые. Там воротник и галстук, туфли и вся одежда скоро оказались сваленными в беспорядочную кучу, и он стоял в чем мать родила перед огромным зеркалом, критично рассматривая себя. Он думал, что выглядит куда привлекательнее голым, чем в одежде. Свой опыт общения с обнаженными телами он получил в прозекторской, и поэтому оценивал свое тело скорее глазами патологоанатома, чем художника, но то, что он видел, доставляло ему удовольствие. Он представлял собой прекрасный экземпляр человеческого существа. Его притягивала собственная сила.

У Малькольма промелькнула мысль, что женщина этажом выше, возможно, точно так же изучает себя перед другим большим зеркалом, раздеваясь и готовясь к ритуалу. Он торопливо отогнал прочь эти мысли. Но разум — это еще более неуправляемый орган, чем язык, и, хотя он старался очистить и интеллектуализировать свои мысли, они все равно вертелись вокруг одного и того же предмета.

Как необыкновенно мы во всем различаемся, думал он, когда облекался в свою мантию. Я светлый, она — темная; я коренаст, она стройная. Я груб дальше некуда, она — чистое изящество. Я — отродье гориллы, она — нет, она вне всяких сравнений, применимых к женщинам. Она скорее сокол или змея, или леопард.

Он задумчиво рассматривал свое лицо, пока наматывал на голову специальную повязку.

Хорошо, я жрец-убийца, думал он. Но как же странно устроено мироздание, ведь мы можем мирно сосуществовать, она и я? Она — все то, чем не являюсь я.

Он наклонился, чтобы застегнуть золотые сандалии на своих мускулистых ногах, потом выпрямился и снова посмотрел в зеркало.

— Да, но я ведь уже жрец! — сказал он себе, когда увидел перед собой отражение, воплощавшее безжалостную стихийную силу.

Я примитивный тип, подумал он. Интересно, может быть, она именно поэтому стремится ко мне? Наверное, поэтому.

Потом он повернулся и прошел через специальную дверь в спальню женщины, которую он любил.

Он остановился и осмотрелся вокруг, отмечая ее роскошное шелковое убранство.

Здесь столько женственности, — думал он. — Но она не полностью и не во всех смыслах женщина. В ней есть что-то странно мужское.

Он ощутил мягкость толстого белого ковра кожей ног возле ремешков сандалий, пока шел в угол к буфету, прикрывавшему вход в тайную часть здания.