Луны Юпитера (сборник)

В зале мы все устроились в исключительно удобных креслах, которые откидывались назад; создавалось впечатление, будто ты лежишь в гамаке и созерцаешь чашу небесного свода, которая вскоре стала густо-синей, с каемкой бледного света по краю. Зазвучала удивительная, властная мелодия. Взрослые зашикали на детей, чтобы те не шуршали пакетиками чипсов. Потом из стен неспешно полился мужской голос – хорошо поставленный, профессиональный голос, каким дикторы объявляют произведения классиков или вещают о появлении королевской семьи в Вестминстерском аббатстве по случаю событий государственной важности. Звук отдавался легким эхом.

На темном потолке стали загораться звезды. Не сразу, а одна за другой, как на самом деле бывает вечерней порой, только быстрее. Из них сложился Млечный Путь, который поплыл к нам; одна за другой звезды окунались в сияние и уходили, исчезая за кромкой небесного экрана или у меня за головой. Пока текла эта река света, голос доносил до нас поразительные факты. С расстояния в несколько световых лет, говорил он, Солнце выглядит просто яркой звездой, а планеты вообще не видны. С расстояния в несколько десятков световых лет уже и Солнца не разглядеть невооруженным глазом. И это расстояние – несколько десятков световых лет – составляет всего лишь тысячную часть того расстояния, что отделяет Солнце от центра нашей Галактики, которая включает в себя примерно двести миллиардов солнц. И, в свою очередь, является лишь одной из миллионов, а возможно, и миллиардов галактик. Бесчисленные повторения, бесчисленные вариации. Все они тоже проплывали у меня над головой, как шаровые молнии.

Теперь правдоподобное изображение сменилось знакомым символическим. Над нами грациозно вращалась модель Солнечной системы. От Земли отделилась яркая точка и направилась в сторону Юпитера. Я сурово приказала своим непослушным хиреющим извилинам запоминать факты. Масса Юпитера в два с половиной раза превышает массу всех других планет, вместе взятых. Большое Красное Пятно. Тринадцать лун. За Юпитером – причудливая орбита Плутона, ледяные кольца Сатурна. Назад, к Земле, потом к горячей, ослепительной Венере. Атмосферное давление – в девяносто раз выше, чем у нас. Безлунный Меркурий, совершая два оборота вокруг Солнца, успевает лишь трижды обернуться вокруг своей оси; странное соотношение, не такое гармоничное, как нам когда-то внушали: мол, один оборот вокруг своей оси за время одного оборота вокруг Солнца. Значит, вечной тьмы там нет. Почему же нас уверенно пичкали этой информацией, которую теперь объявили полностью недостоверной? Напоследок – картина, хорошо знакомая по журнальным иллюстрациям: красные пески Марса, розовеющее небо…

Когда сеанс закончился, я осталась сидеть в кресле, пока к выходу мимо меня протискивались дети, ни словом не упоминая то, что увидели и услышали. Они требовали от своих стражей новых лакомств и новых зрелищ. Попытка завладеть их вниманием, отвлечь юные умы от попкорна и чипсов, чтобы задумались об известном, и неизвестном, и чудовищно необъятном, потерпела, судя по всему, полный крах. Может, это и неплохо, подумала я. Дети в большинстве своем обладают естественным иммунитетом, и с ним нужно считаться. А если взрослые, которые организовали этот показ, останутся недовольны, то не страдают ли они сами подобной невосприимчивостью, коль скоро додумались создать эхокамеру, музыкальное сопровождение, храмовую торжественность, и все для того, чтобы вызвать у зрителей требуемое благоговение? Благоговение – это вообще что такое? Мурашки по коже при взгляде из окна? Раз испытав, больше к нему стремиться не будешь.

Двое уборщиков принялись выметать оставленный публикой мусор. Они сказали, что следующий сеанс начнется через сорок минут. На это время необходимо покинуть зал.

– В планетарии побывала, – сообщила я отцу. – Так увлекательно – рассказ о Солнечной системе.

Сказала и осеклась: какое дурацкое слово – «увлекательно».

– Зал похож на бутафорский храм, – добавила я.

Но отец уже перехватил инициативу.

– А ведь я помню, как открыли Плутон. Именно там, где ему, по расчетам, и следовало находиться. Меркурий, Венера, Земля, Марс, – перечислял он, – Юпитер, Сатурн, Неп… стоп, не так: Уран, Нептун, Плутон. Точно?

– Точно, – подтвердила я, а в душе порадовалась, что он не расслышал мою реплику про бутафорский храм. Сказанула для наглядности, но вышло плоско и высокомерно. – А можешь назвать луны Юпитера?

– Новые не назову. У него ведь есть новые спутники, правда?

– Два. Только они не новые.

– Для нас – новые, – возразил отец. – Мне под нож ложиться, а она спорить вздумала.

– «Под нож». Скажешь тоже.

В тот вечер – его последний вечер – он не лежал на больничной койке. Его отключили от аппаратуры и усадили в кресло у окна. Из-под казенного халата торчали голые ноги, но отец не смущался и не отворачивался. Немного подавленный, он все же держался добродушно, как приветливый хозяин.

– Ты даже старые не назвал, – отметила я.

– Дай подумать. Названия им дал Галилей. Ио.

– Это раз.

– Луны Юпитера суть первые небесные тела, открытые с помощью телескопа, – отчеканил отец как по писаному. – Только названия им не Галилей дал, а какой-то немец. Ио, Европа, Ганимед, Каллисто. Довольна?

– Вполне.

– Ио и Европа – это возлюбленные Юпитера, то есть Зевса, правильно? Ганимед – юноша. Пастушок? А кто такая Каллисто – не знаю.

– Тоже возлюбленная, если не ошибаюсь, – сказала я. – Жена Юпитера превратила ее в медведицу и пригвоздила к небу. Большая Медведица и Малая Медведица. Малая Медведица – это ее дитя.

По трансляции объявили, что время посещения закончено.

– Увидимся, когда ты очнешься после наркоза, – сказала я.

– Непременно.

Когда я уже была в дверях, отец сказал мне вслед:

– Ганимед – никакой не пастушок. Он – виночерпий Юпитера.

В тот день, после сеанса в планетарии, я прошла через музей в Китайский парк. Вновь повидала каменных верблюдов, воинов, саркофаг. Посидела на скамейке с видом на Блур-стрит. Сквозь вечнозеленые кусты и высокую кованую ограду поглазела на прохожих, двигавшихся в предзакатном свете. Планетарий по большому счету дал мне то, к чему я стремилась: он меня успокоил, иссушил. Одна девушка в толпе почему-то напомнила мне Николу. Одетая в пальто-тренч, она несла пакет с продуктами. Росточком, правда, не вышла, да и вообще мало походила на мою дочь, но я подумала, что вполне могла бы увидеть здесь Николу. Вполне возможно, что в тот миг она шла по соседней улице – нагруженная, сосредоточенная, одинокая. В этом мире она уже примкнула к стану взрослых, к стану тех, кто возвращается домой с покупками.

Если увижу ее, решила я, останусь, наверное, сидеть и смотреть. Я ощущала себя как те немногие, что взмывают к потолку во время своей краткосрочной смерти. Так легче, пусть ненадолго. Мой отец сделал свой выбор, и Никола сделала свой выбор. В один прекрасный день, может быть даже очень скоро, она даст о себе знать, но это ничего не изменит.

Мне захотелось встать и подойти к саркофагу, полюбоваться резными изображениями, этими каменными сценами, которые опоясывают его целиком. Я каждый раз собираюсь их рассмотреть, но почему-то этого не делаю. Не сделала и теперь. В воздухе похолодало, и перед тем как отправиться в больницу, я решила выпить где-нибудь чашку кофе и перекусить.