Львенок

И Серебряная приняла строптивый вид.

Я усмехнулся:

— Я ее не брошу…

— Да ну? — удивилась она.

— … по крайней мере до тех пор, пока не отыщу ей достойной замены. — Я говорил нарочито цинично, зная, что им это нравится. Русалка реагировала восхитительно.

— Вот как? — подняла она вновь брови. — И когда же это произойдет?

— Не знаю, — объяснил я. — Но твердо надеюсь, что скоро.

Я все более отчетливо понимал, что либо барышня Серебряная тоже на меня запала, либо что она — очень тертый калач. За такое короткое время я не успел еще толком в ней разобраться.

В маленьком кафе, куда она затащила меня поужинать (я чувствовал себя там несколько неуютно, потому что всего в двух улицах оттуда жила Вера и мы пару раз заходили сюда с ней перекусить), она выспрашивала меня о моем прошлом…

Я признался, что в основе моей поэтической карьеры лежит дипломатия. Когда-то, на самой заре социалистического строительства, я заслужил репутацию смелого новатора, включив в свой первый, насквозь железобетонный сборник цикл любовных стихов. Легкая паника в рядах литкритиков, вызванная этим обстоятельством, послужила мне рекламой, и с тех пор читающая публика отличала меня от прочих «железобетонных» авторов. Серебряная высказала желание послушать что-нибудь поэтическое из той моей книжки.

— Да я все давно перезабыл, — сказал я. — Уже семь лет прошло.

— А я думала, поэты свои стихи помнят.

— Только те, в которые вкладывают чувства, — объяснил я. — Но вы же сами сказали, что в моих творениях их и в помине нет.

— В тех, что пишете сейчас, нет. А тогда, может, вы…

— Как тогда, так и сейчас, — сказал я. — Только тогда мне это не мешало.

— А сейчас мешает?

— Начинает мешать, — открыл я ей самую горькую из всех тайн моей нынешней жизни. — Поэтому я печатаюсь теперь только изредка, в газетах. На то, что печатают в газетах, никто не обращает внимания, а я не выгляжу обманщиком, когда предъявляю членский билет союза писателей.

— Но вы же все равно немного обманщик, правда?

Я пожал плечами и ответил меланхолически:

— Всего лишь один из легиона. Вот как вы полагаете, сколько поэтов среди поэтов?

Она молчала.

— Вы можете не верить, но мне до сих пор иногда приходят письма от читательниц. Например, недавно, когда я напечатал в «Руде право» этих своих «Детей из Алабамы»…

И тут у барышни Серебряной странно запылали щеки.

— Вот это и есть ваш самый огромный обман, — произнесла она, блеснув глазами. — Неужели вас действительно интересуют алабамские дети?

Я опять пожал плечами. Негодование удивительно красило ее. И я решил заставить свою собеседницу вознегодовать еще больше.

— Вреда от этого никому нет, — сказал я, — а дела в Алабаме творятся нехорошие.

— Да вам-то что до них? Вам и правда так жалко этих детей?

Я усмехнулся. Здорово же я сумел потрясти девушку.

— Расизм — вещь отвратительная, мой стишок никому не повредит, а я получу за него деньги. Деньги не повредят мне. Это и есть моя эстетика.

— Если вы говорите серьезно, то вы — циник, — нелюбезно откликнулась Серебряная.

— И не думайте, что цинизм мне по душе.

Вот как? Что ж, красавица, отступим на заранее подготовленные позиции.

— Разумеется, я говорю не всерьез. Но если человек не склонен к истерии, слезы у него вызывают лишь те вещи, которые касаются его напрямую.

Серебряная уставилась в тарелку с анчоусами. На коричневом шелке ее виска еле заметно пульсировала крохотная жилка. Обворожительно, маняще, тактично, словно намекая, какой хрупкий механизм являет собой барышня Серебряная и сколь велико наслаждение делать вместе с ней все равно что: хотя бы просто находиться рядом. Она поморгала, точно что-то попало ей в глаз, а потом сказала понуро:

— Ну да… вы правы.

— Вот видите. Так неужели мне из-за этого надо бросить писать?

Она очнулась от отрешенности, достала зеркальце и совершила несколько ритуальных движений, поправляя свои слегка взлохмаченные вихры.

— Может, и надо. Я думаю, надо, — сказала она.

Я улыбнулся.

— Не слишком ли вы строги? Что бы стало с литературой, если бы ее воспринимали настолько буквально?

— К некоторым вещам я ужас как строга, — ответила она, полностью выйдя из транса над анчоусами. — И воспринимаю их абсолютно буквально.

— Что еще, кроме литературы?

— А вы подумайте, — отрезала она.

Наколов анчоус на деревянную шпажку, она отправила его в рот. Я последовал ее примеру, заметив:

— Как же, однако, вы воспламеняетесь от поэзии!

Она состроила мне гримаску на манер других юных девиц, показав свои великолепные зубы. Я оскалился в ответ.

— Я уже подумал… Но это для меня пока ново. Вы толкаете меня на тернистый путь.

— Никуда я вас не толкаю. Я предостерегаю. Причем заранее. Я совершенно не переношу..

— Что?

Она подняла глаза к потолку, где висела люстра, украшенная плюшевыми обезьянками, и принялась загибать пальцы:

— …притворщиков, обманщиков, литераторов, циников…

— Так по-вашему, я циник?

Барышня Серебряная перестала считать и закрыла глаза, а открыв их, одарила меня такой улыбкой, что мое сердце взмолилось о пощаде.

— Я пока не знаю, — сказала она, извлекла из вазочки на столе красную гвоздику и сунула ее прямиком в свое декольте. — Наверное, да. Как и все везунчики.

Но эти слова она уже произносила таким тоном, будто именно циники были ей дороже всех на свете.

Однако время шло, и я чем дальше, тем больше путался в происходящем. Иногда мне чудилось, что все у нас пойдет по накатанному многими молодыми телами пути, но едва я протягивал руку, чтобы сорвать гроздь взаимопонимания, как Ленка ускользала от меня. Я прилагал нечеловеческие усилия. И девушка охотно шла мне навстречу. С любой другой, которая вот так бы охотно шла навстречу, мне давно было бы все ясно. Барышня же Серебряная представляла собой тайну в бело-розовую полоску. То мне казалось, что я теряю рассудок. То я сомневался, что вообще когда-нибудь что-нибудь понимал. В конце концов, совершенно увядший, я остановился на тротуаре перед винным рестораном, щурясь на звезды.

— Где вы живете? — спросил я настолько угрюмо, что Серебряная рассмеялась и впервые за целый вечер сама на секунду взяла меня за руку.

— Пойдемте, — сказала она. — Это вон за тем углом. Можете меня проводить.

Я немедленно ожил.

— А на кофе вы меня пригласите?

— Об этом я подумаю по дороге.

Я шагнул к ней и взял под локоть. Она не протестовала. Мы шли бок о бок. Ее бок под розово-белой тканью пылал, обдавая меня пружинящей волной сильного и живого жара. Мы свернули за угол и очутились под прямым обстрелом полной луны. Панкрацкая улица была широкой и пустой, точно парижский бульвар, с которого разом исчезли все пешеходы, и перед нами возникло внезапно наше собственное изображение на стекле темной витрины. Облитая лунным светом барышня Серебряная казалась сияющим призраком из легенды. Я отпустил ее руку, позволив девушке пройти несколько шагов в одиночестве. При каждом шаге сборчатая юбка легонько распускалась — совсем как водяная лилия. Потом Серебряная остановилась и поглядела на меня из блеска темного стекла. В нем ее изображение было другим: оно походило на перевернутую полосатую гвоздику.