Львиное сердце. Под стенами Акры

Торжествующие победу рыцари оказались вдруг втянуты в ожесточенную схватку. Генрих сразил турка с длинными черными косицами, но потом получил сокрушительный удар по ноге от воина с палицей. Противники находились слишком близко, чтобы от копья был толк, поэтому граф развернул коня, чтобы выиграть время и выхватить меч. Пыль клубилась так густо, что нелегко было отличить друга от врага. Соседняя лошадь вздыбилась от стрелы, угодившей в шею, и, падая, едва не повалила скакуна Генриха. Тому удалось увернуться лишь в самый последний момент. Он бросился на помощь к вылетевшему из седла товарищу, но опоздал — бедняга оказался придавлен конем. Краем глаза граф видел, что штандарт с драконом еще держится, отчаянно обороняемый норманнскими знаменосцами. Но короля высмотреть не удавалось. Обнаружив наконец Ричарда, граф похолодел — государя буквально поглотило шафрановое море, а он знал, что это цвет элитной гвардии Саладина. Но едва тронув коня, Генрих заметил, что Ричард вырвался из окружения, снеся голову одному кряжистому мамлюку и покалечив другого, наполовину ослепленного фонтаном крови.

— Назад! — голос Ричарда был хриплым от натуги, но тревога придала ему сил подняться над шумом битвы. — Назад! Ко мне!

Все, кто услышал, повиновались, с боем прокладывали себе путь к знаменной повозке. К ней к тому времени подтянулась и пехота. Пока рыцари собирались вокруг Ричарда, арбалетчики вели смертоносный огонь, удерживая сарацин на расстоянии. Король преломил копье, но один из солдат подобрал на поле брошенное, протянул ему и ухмыльнулся, когда государь постучал его древком по плечу, словно возводя в рыцари. К этому времени конные изготовились, опустив копья или выхватив мечи. Левее Ричард заметил группу французских рыцарей, которые, укрывшись за своей пехотой, тоже перестраивались к контратаке под руководством Гийома де Барре. Сражение продолжалось, потому как не все крестоносцы сумели выйти из боя. Насколько хватало взора, повсюду валялись тела убитых и умирающих той и другой армий, а сарацинский барабаны продолжали рокотать, призывая бегущие султанские войска вернуться в битву. Ричард посмотрел по сторонам, убедился, что все готовы, и опустил копье.

— Вперед!

Пехота расступилась с натренированным проворством, и Ричард вскричал:

— Гроб Господень, помоги нам!

Атака началась. Не успевшие убраться прочь сарацины погибли, когда рыцари врезались в их ряды, потому как удар облаченного в доспехи рыцаря на скачущем во весь опор скакуне обладал такой силой, что нанизывал человека как свинью на вертел, пробивая кольчугу, плоть и кости с пугающей легкостью. Ошеломленные железным натиском солдаты Салах ад-Дина бросились к спасительному лесу, крестоносцы преследовали их по пятам. Ричард остановил преследование прежде, чем погоня успела углубиться в чащу, поскольку никогда войско турок не опасно так, как во время отступления.

Отведя своих на орошенное кровью поле, король отдал приказ подобрать раненых. Мертвые могли подождать. Убедившись, что воины не позволят новой сарацинской атаке застать их врасплох, Ричард направился к эскадрону французов, сражавшемуся под началом Гийома де Барре, и два былых недруга разделили миг, значивший больше всех обид, неприязни и соперничества, поскольку боевое братство таких людей, как Ричард и Гийом, стоит превыше всего остального.

Потрепанная армия крестоносцев возобновила марш к Арсуфу. Но уже подойдя к разбитому авангардом лагерю, арьергард подвергся еще одному нападению. Ричард во главе всего полутора десятков своих рыцарей в третий раз пошел в атаку, отбросив сарацин к гряде холмов, и битва под Арсуфом наконец-то завершилась.

Арсуф располагался на возвышающемся над морем крутом утесе из песчаника. Сам город лежал в руинах, разрушенный сарацинами, и крестоносцам пришлось разбить лагерь в предместных садах. Воины были утомлены, но торжествовали, особенно открыв, что их потери не превышали десятой доли от утрат сарацин. Однако имелось много раненых, и в палатках хирургов вскоре не осталось места. Не успела опуститься темнота, как солдаты принялись ускользать из лагеря с целью воспользоваться своей прерогативой — грабить павших.

Ричард чувствовал себя не лучшим образом, так как напряжение сил во время боя скверно отразилось на его ране. Он настоял на личном обходе лагеря, убеждаясь, что часовые бдят, проведал раненых, благодарил солдат, зная, что те ценят его хвалу почти так же высоко, как добычу, собранную с убитых врагов. Лагерь гудел от рассказов о подвигах Гийома де Барре, самого Ричарда и молодого графа Лестерского, который возглавил атаку, отрезавшую часть правого крыла войска Салах ад-Дина.

— А правда, что, спасаясь от рыцарей Лестера, сарацины прыгали с обрыва в море? — полюбопытствовал у Ричарда великий магистр тамплиеров. — Должен признаться, я не ожидал от графа такой отваги на поле боя, потому как сам-то он сущий доходяга.

Ричард пожал плечами.

— Иногда сердце бывает достаточно велико, чтобы перевесить телесные недостатки, — сказал он, вспомнив про другого воина-маломерку, Танкреда Сицилийского. — Мне рассказывали, что Саладин среднего роста и худощав, но уж ему-то никто не откажет в храбрости.

Король остановился, чтобы перекинуться парой слов с анжуйскими арбалетчиками, затем продолжил разговор с Робером де Саблем.

— То, что сделал сегодня Саладин, просто удивительно, — сказал он. — Обычно стоит армии побежать, и ее уже невозможно остановить, а уж тем более заставить сражаться снова. Но ему это удалось.

Тамплиеру сильнее хотелось обсудить допущенное госпитальерами нарушение дисциплины.

— Ты накажешь их маршала за самовольную атаку? — спросил Робер.

Ричард рассматривал острое соперничество между тамплиерами и госпитальерами как еще одно ненужное препятствие на пути к освобождению Святой земли.

— Я переговорил с Вильгельмом Боррелем и вторым рыцарем, Балдуином де Керью. Оба клянутся, будто им послышался звук труб.

Робер де Сабль смотрел на это скептически. Ричард тоже испытывал скепсис, но поскольку доказать обратное не мог, вынужден был толковать сомнение в пользу провинившихся. Вопреки досаде на преждевременную атаку, король не мог не восхититься отчаянной отвагой этого нападения — двое рыцарей против всей армии Саладина.

Заметив приближение племянника в обществе Ги и Жоффруа де Лузиньянов, Ричард двинулся навстречу, намереваясь прилюдно похвалить их за проявленную в бою храбрость. Но потом разглядел их лица. Генрих и Ги выглядели совершенно сокрушенными, и даже невозмутимый Жоффруа казался озабоченным.

— Дядя! — Генрих подъехал достаточно близко, чтобы Ричард мог различить с трудом сдерживаемые слезы. — Жак д’Авен пропал. Никто не видел его со времени битвы.

Мужчина на простыне был молод, благословлен красотой лица и крепостью тела. Но он умирал, потому как его раны оказались неподвластны умениям хирургов ордена госпитальеров. У смертного одра несли караул два короля и такое множество баронов и епископов, что в шатре едва хватало места для всех. Причина была в том, что в молодом человеке опознали одного из придворных рыцарей Жака д’Авена, и все надеялись, что он сможет поведать о судьбе своего господина.

Ожидая, они вполголоса переговаривались между собой. Солдаты, рыскавшие по полю боя в поисках добычи, доложили о встречах с отрядами людей Саладина, подбиравшими раненых. По молчаливому согласию обе стороны сделали вид, что не замечают друг друга, и крови больше не пролилось. Сообщили мародеры и о том, что в сражении полегло по меньшей мере тридцать два эмира, а в целом насчитывается свыше семисот сарацинских тел. Однако выживших найдено не было, а судьба Жака д’Авена грозила остаться загадкой. Если только в последние минуты жизни этот смертельно раненный молодой фламандец не сможет заговорить.

Когда рыцарь выказал признаки скорого прихода в сознание, призвали Ричарда и Ги. Глядя, как едва вздымается и опадает грудь раненого, Лузиньян признался в том, сколь многим обязан он Жаку, который прибыл под Акру вскоре после начала осады.

— Он не только доставил отчаянно необходимые пополнения и припасы, но и во многом укрепил наш дух. Жак никогда не сомневался, что мы победим, и уверенность его была заразительна.

— Не знаешь, у Жака был сын? — спросил Ричард, глядя на фламандца. Король ощущал необоримую печаль, хотя и понимал, что человеку, погибшему в божьей войне, прощаются все грехи как мученику за истинную веру.