Львы и солнце (Преображение России - 14)

Большие бурые мешки были у него под глазами, а лицо бритое. Он добавил:

– Вообще теперь можете спать безмятежно...

Подтянуться на руках он не мог и стал обеими ногами на столик, чтобы взобраться на свое место, а взобравшись, присмотрелся к Полезнову и, вспомнив, должно быть, как он вертелся, сказал покровительственно:

– Пройдитесь подите минут на десять, освежитесь... Лучше будете спать...

И опять показал, какая у него плешь. Полезнов же рассуждал между тем:

– Корпус... это - две дивизии. Стало быть, восемь полков... Это по военному составу... посчитайте, сколько людей... Да артиллерия... да кавалерия... Кроме того, обоз... Сколько же это составов надо?.. Один за другим их гнать, и то ночи не хватит... И чего же нам их ждать на запасном пути?.. Не все ли равно, нам ехать и им ехать?

Все-таки больше часу стояли на этой станции. Потом, пропустив скорый встречный, снова дернулись вагоны и застучали колеса. Это очень успокоило Полезнова. Он даже задремал. Снились ему одни только крушения поездов, причем вагоны поднимались на дыбы и опрокидывались вверх колесами.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Уже на Николаевском вокзале, когда в двенадцатом часу дня приехал Иван Ионыч, оказалось необычайно людно, весьма простонародно - даже в зале первого класса, - очень шумно и как-то совсем неожиданно празднично... Правда, день был воскресный, но народ, переполнивший вокзал, видимо никуда не собирался ехать и не был озабочен тем, как бы достать билет и как бы кто не украл мешка или корзины. Никто и не тащил на себе, пыхтя и наливаясь кровью, чудовищных узлов, замызганных, перетянутых веревками семейных чемоданов. Толпа была явно свободна от прокисших своих вещей и уже одним этим празднична.

Все кругом были очень возбуждены. Кто-то - за толпой не было видно как следует, кто именно, - кричал решительно:

– А я вам говорю: за нас казаки!

– А отчего же ораторов нет?
– спросил громко Иван Ионыч, вспоминая инженера Нижерадзе.
– Вот бы теперь оратора.

Женщина с рябинами около носа отозвалась визгливо и даже запальчиво:

– Говорят же!.. "Оратора"!.. Возле памятника цельный час говорят!..

Иван Ионыч представил памятник, весь обляпанный белыми сочными снежками, представил и то, как выкрикивает там кто-нибудь вот теперь, взобравшись на цоколь или тумбу, и сказал женщине строго:

– То своим чередом, а надо бы и здесь!

Потом произошло что-то менее понятное: толпа на вокзале забурлила, как кипяток в котле, и одна часть ее неудержимо полезла внутрь вокзала, крича: "Полиция!.. Держись!.. Полиция!..", другая - и как раз в это течение попал Иван Ионыч - буйно ринулась к выходу на площадь.

Тут, около подъезда, упершись в выступ стены, чтобы его не столкнули ниже, он увидел первую кровь.

Безбородый, с кошачьими рыжеватыми усами, с глазами навыкат, красный, полнощекий, картинный пристав, гарцуя на кровной вороной, белоногой лошади во главе двух-трех десятков конных полицейских и стражников и не менее полусотни казаков, решил сделать натиск на толпу... Он взмахнул рукою с матовым револьвером и что-то крикнул назад, команду, - толпа кричала, трудно было разобрать какую, - после которой все разом пришпорили коней и пригнулись, готовые в клочья разнести огромную толпу, запрудившую площадь.

Толпа же как будто сделала бастион из огромной неуклюжей бронзовой лошади и такого же неуклюжего всадника на ней; она отхлынула вся только сюда, к памятнику, и здесь непрошибаемо сгрудилась. Лошади пристава и полицейских не могли взять разбега, никакой атаки не вышло. Вороной красавец переступал тонкими ногами в белых чулочках перед плотной стеной толпы. Он все время то пригибал точеную голову к груди, то подымал ее, чтобы опять пригнуть. Со стороны казалось, что он приветливо кланяется толпе... Но багровый пристав кричал, слышно было только: "...иись!.. ять!.." - и непечатная брань. После говорили, что кто-то ударил его по ноге палкой, и пристав в него выстрелил. Он думал, может быть, что вслед за его выстрелом, как за сигналом, раздадутся стройные всеустрашающие залпы, но полицейские и стражники только потеснились, чтобы пропустить казаков.

Издали нельзя было понять, что случилось так неожиданно, - все время кричала и волновалась толпа, - почему-то в ближайшего к себе казака-донца с лихим желтым чубом выстрелил пристав, и тот беспомощно упал на шею лошади, и тут же блеснула шашка, и пристав с разрубленной головой опрокинулся навзничь: товарищ убитого казака отомстил за одностаничника.

И вся площадь взвилась радостно: "Ка-за-ки!.." Это был не крик, а какой-то выдох шумный, как бывает у удавленника, когда вовремя снята с его шеи петля: еще бы немного, два-три момента, и - удушье, смерть... "Урра-а-а!.. Ка-за-а-а-ки!.."

И потом уже как будто должное, как какая-то подсказанная необходимость, кинулись на казаков полицейские, и опрокинули полицейских казаки и с пиками наперевес (вот когда показались Ивану Ионычу геройски-грозными эти длинные пики!) погнали их карьером вдоль Старого Невского, к Лавре... И только вороной красавец рядом с мухортой пегой лошадкой казака остались среди толпы, а на вокзал бережно несли молодое тело казака и волокли за ноги грузное тело пристава, оставлявшее на истоптанном снегу кровавый след. Проволокли недалеко от Полезнова, и он заметил, что пояса с кобурой, а значит, и с револьвером, не было на его шинели, как на теле казака не было ни винтовки, ни патронных сумок.

И только когда пронесли тела, очнулся Иван Ионыч от всего этого неслыханно нового, усиленно замигал глазами (почему-то слезы на глаза навернулись) и сказал оторопело громко, обернувшись почему-то назад:

– Вот это так ловко! А?..

– Милый, еще как ловко-то!.. Раз ежели казаки за нас, так теперь...

И не договорила та самая с рябинами около носа (оказалось, что стояла она сзади него) и, совсем как на Пасху, заплаканная от счастья, поцеловала его в губы.

Полковник князь Абашидзе жил наискосок, через площадь, в самом начале Знаменской улицы. К нему у Полезнова, пока он стоял, скопилось несколько деловых вопросов об овсе: нужно ли теперь доставлять овес? кто будет за него платить, если доставить? куда именно доставить? есть ли в Петрограде какая-нибудь власть, если пристава стреляют в казаков, а казаки рубят головы приставам?.. может ли он получить теперь в интендантстве свои двадцать семь тысяч?

На все эти и многие другие подобные вопросы непременно должен был ответить Абашидзе, слегка похожий на того инженера в Бологом, только ростом выше, годами старше, лицом красивее.

Толпа раскинулась теперь по всей площади, и пройти сквозь нее оказалось возможным. Полезнов смотрел на всех кругом с веселым пониманием, как соучастник, в то же время думая о Бесстыжеве: "Ду-у-рак, дубина!.. Что? Взял?.."

Когда позвонил он, за дверью послышались почему-то беготня на цыпочках, шарканье ног, и потом стало тихо. Полезнов надавил пуговицу звонка еще раз. Долго никто не отзывался, наконец робко звякнул ключ в замке, и через узенькую дверную щель спросил тихий женский голос:

– Вам что надо?

И так же тихо, понимающе тихо, отозвался Иван Ионыч:

– Мне бы... Я к господину полковнику... к их сиятельству...

– Нету здесь никаких полковников!
– тверже уже сказал голос.

– Вы не думайте, что я что-нибудь... Я им известен... Я насчет овса хотел выяснить...
– заговорил было Полезнов, но женский голос, вполне окрепший, перебил возмущенно:

– Какой овес, что вы?.. С ума сошли?.. Какой теперь овес, когда революция? Вы знаете, что офицеров убивают?.. В интендантство идите!

И дверь захлопнулась, щелкнул замок.

Чтобы попасть в интендантство, нужно было пробиться на Малую Морскую, почти через весь Невский, однако уже на углу Невского Полезнов увидел образцово выстроенный взвод гвардейцев. Он удивился, когда это успели они построиться здесь в полной боевой готовности, огромные, застывшие, как живые монументы: он не заметил их раньше, когда проходил на Знаменскую улицу через площадь. Невский же и теперь, как тогда, почти сплошь чернел (а вдали синел густо) от стотысячной толпы.