Лягушки
Шрифт:
И вот он уже грелся на мраморах восточной бани; потом исходил. Ожидаемого (и обещанного!) собеседника, какой мог бы открыть смыслы, вблизи не было. Может, тот отправился в серные купальни, по соседству?.. Проверить это предположение Ковригин не имел сил. Ему и на мраморах было хорошо. Побывал ли он с новенькой в водах болота № 16, вспомнить Ковригин не мог. Скорее всего, побывал, раз сидел теперь такой расслабленный… А может, и не побывал… Зачем-то взобрался на мраморный же стол в центре бани, для игр в карты и кости и для сосудов, улегся на нем, явилась простыня, тут же взмокшая на Ковригине, почувствовал, что стол начал потихоньку раскручиваться, услышал произнесённое где-то за стеной: "Скорый поезд Уренгой — Алма-Ата прибывает на второй путь…" но спуститься со стола не смог, а тот всё раскручивался
56
Выйдя из юрты, Ковригин понял сразу, что он в Аягузе. То есть не в самом Аягузе, а на рыжем всхолмье к югу от Аягуза.
Аягуз же стоял и дымил километрах в пяти от брошенной хозяевами юрты. Стало быть, доставлен был Ковригин сюда вовсе не на скором поезде Уренгой — Алма-Ата, проходившем ночью мимо Среднего Синежтура. Да и поезд этот наверняка ещё плёлся где-нибудь по дороге к Омску и не свернул пока на рельсы Турксиба. Занесло его, Ковригина, в окрестности Аягуза воздушным путём. Сам напросился. Назвал бы себя проезжим на остров Родос, грелся бы сейчас на родосском пляже. А его раскрутили на мраморном столе восточной бани и отправили в Аягуз. Не совал бы, дядя, нос, получил бы в дар поднос! Впрочем, и поднос можно было при надобности превратить в поднос-самолёт, экая трудность для обозостроителей, и отправить на нём несуразную личность от грехов подальше.
Ковригин ничего бы не имел против Аягуза и не печалился бы, если бы при нём были документы, деньги и средство связи, а то ведь все его вещи остались в Синежтуре, иные — в гостинице, иные (наиболее близкие к телу) — в предбаннике ресторана "Лягушки". Кто-то ещё, возможно, пожалел его, высадил на землю рядом с якобы брошенной юртой (или подогнал к нему юрту), в ней Ковригин смог на время приодеться, лучшим приобретением для него стали ношеный узбекский халат с кушаком и ватные сапоги с калошами. Был найден также войлочный, белый некогда, колпак киргиз-кайсацких кочевников. Одеть его Ковригин отчего-то не захотел, сунул на всякий случай за кушак халата. Произошла и довольно странная находка — две толстые школьные тетради в клеточку без единой, всё равно на каком языке, записи в них. Из жадности литератора к чистой бумаге Ковригин прихватил тетради и их упрятал под кушак. А вот каких-либо письменных принадлежностей обнаружить не удалось.
Вокруг была степь, а по наличию в ней населения — голая Пустыня. В километре ближе к городу и станции на желтой земле стоял верблюд, но общаться с верблюдами Ковригин не умел.
Можно было, конечно, остаться в юрте на день, на два в надежде на появление её хозяев или подобраться к верблюду и там поджидать подхода людей, но толку из этого вышло бы мало. В любом случае потребовались бы деньги для того, чтобы связаться с Москвой, с Дувакиным, скажем, или с Антониной. Даже если бы удалось договориться о передачи весточки близким людям с кем-нибудь из проводников московских поездов, и тогда без денег не обошлось бы. Следовало их заработать. Но как? Здешних заграничных правил и нравов Ковригин не знал, и как отнеслись бы власти и простые граждане к человеку без документов, предугадать не мог. Вряд ли бы разложили перед ним красные ковровые дорожки. Скорее всего, засадили бы в кутузку из саманного кирпича в компанию беглых каторжников, а те, на радость Юлику Блинову, его сожрали бы.
Словом, горевал Ковригин, сидя на желтой выгоревшей траве. Хорошо хоть холода в юго-восточном углу казахской страны еще не наступили и не задули свирепые степные ветры. И был Ковригин пока сыт. Но вот жидкостей его организм яростно требовал. А вокруг ничего не журчало. Ковригин знал, что на востоке от Аягуза протекает Иртыш. Вот бы добраться до Иртыша с его дикими брегами, и воды напиться, и устроиться в какую-нибудь артель плотогонов, а с ними сплавиться до Омска. Идиот, сказал себе Ковригин, до Иртыша топать сотни километров, пока ты будешь добираться до реки, она замёрзнет, а ты околеешь. Придётся подыхать здесь. Зато сходил в баню…
— На. Пей! — услышал Ковригин.
Рядом сидел козлоногий мужик со свирелью на левом боку (ремешком придержана) и протягивал Ковригину глиняную баклагу. В баклаге ощутимо булькало, и Ковригин, не задумываясь, отравой ли
его угощают или же рыбьим жиром, или даже касторкой, жидкость на потребу организму заглотал.— Ничего себе! — выдохнул Ковригин. Вино в него влилось отменное. И по тяжести баклаги можно было понять, что влаги в ней не убавилось.
— Не иссякнет. Дионис! — обрадовал Ковригина мужик. — Я — Пан! Врубель! Свирель! Пан! Сейчас будет корм. От Геракла.
"А ведь только что Омск мне приходил на ум! — сообразил Ковригин. — В Омске родился Врубель… Может, под Омском целое поселение Панов со свирелями? Или это наш Пан, Журинский? Главное — "наш"!.."
Никакого панического страха Ковригин не ощущал. Возможно, привык к мужикам со свирелями. А возможно, в мифах козлоногим были приписаны злокозни и забавы, им вовсе не свойственные. В новых жестах козлоногого угадывались доброта и сострадание к напуганному вывертом обстоятельств жизни человеку. На коленях неожиданного спутника Ковригина образовался кожаный мешок (торба? котомка? или праотец "сидора"?), стянутый кожаным же ремешком. Пан-Врубель-Свирель высвободил горловину мешка, достал из него кусок сыра и глиняную миску, под её крышкой и прибыл к Ковригину корм от Геракла. Сыр был несомненно из козьего молока, ну в крайнем случае — из овечьего. Корм же от Геракла являлся кашей.
— Аристофан! — воскликнул Ковригин.
— Аристофан, — кивнул козлоногий, при этом будто бы удивился осведомлённости Ковригина. — Лягушки.
Трапеза была завершена напитком Диониса.
— Благодарю за угощение, — сыто произнёс Ковригин и протянул эллину руку: — Разрешите представиться. Ковригин.
— Как же! Как же! Известно всем! — прозвучало в ответ. — Меня же называйте другом Каллипиги. Но надо идти. И надо спешить!
— Куда? — спросил Ковригин.
Жестом руки командора Ковригину было предложено поспешать в западном направлении. Имея в виду проводником Солнце.
— Там — Эллада! — торжественно сообщил друг Каллипиги. — Она — недалеко!
"Неужели я не в Аягузе?" — растерялся Ковригин. А имелись поводы для сомнений. Аягуз проживал у северных отрогов хребта Тарбагатай чрезвычайно далеко от горы Олимп. Ковригин же провел некогда лишь часов пять в Аягузе. И то проездом. А выходило, что нынче его занесло чуть ли не к границам Греции. Попробуй-ка свяжись отсюда с Дувакиным или Антониной! Ковригин приуныл…
— Это где же тут Эллада? — спросил Ковригин на всякий случай. Интересоваться у друга Каллипиги, достойно и по контракту украшавшей Площадь Каменной Бабы в Синежтуре, отчего он вдруг оказался в путешествии вместе с ним, Ковригиным, не было сейчас смысла.
— А там, — махнул рукой спутник, — за горами… Жаркент… Там на рынке — грецкие орехи… Там —граница, и дальше Греция…
— Грецкие орехи — это серьёзно, — сказал Ковригин. Он успокаивался. Значит, они всё же вблизи Аягуза.
И если в Аягузе он был проездом, то в Жаркенте-Джаркенте, тогда — городе Панфилове, он провёл в командировке неделю. В Жаркенте, южней Джунгарских ворот, климат был теплее, созревал виноград, годный для напитков Диониса, а на базаре Ковригин действительно покупал грецкие орехи, вроде бы в окрестностях Жаркента зеленели ореховые рощи. И граница имелась. Но только не с Грецией. А с Китаем. И жили за границей не греки, а китайцы и уйгуры.
Высказывать вслух соображения по поводу китайцев Ковригин не стал. К чему расстраивать путника, направившегося в Элладу? А может, путник этот прекрасно знал географию южного Прииртышья, но по какой-то неведомой Ковригину причине ему обязательно следовало побывать в Жаркенте и закупить на восточном базаре грецких орехов. Жаркент так Жаркент, рассудил Ковригин. Тем более что там могли обнаружиться знакомые ему по памятной командировке люди, способные спонсировать его звонок в Москву. То есть для начала — хотя бы способные признать его человеком, достойным уважения, а не каким-либо мошенником или самозванцем… Однако… Ковригину вспомнились недавние слова друга Каллипиги: "И надо спешить!" А до Жаркента поболее сотни километров! Для скорохода со свирелью на боку — это и впрямь недалеко. Он и на полёты горазд, в этом Ковригин смог убедиться при взглядах на небо сквозь стекла иллюминатора в часы побега из Синежтура Елены Михайловны Хмелёвой. Но случался ли тот побег? Случался…