Лягушки

Что значит — не снилась? Не виделась. Ковригин уже не спал. Он дремал. По нужде выскочил из дома во двор, сейчас же вернулся в дом, нырнул в нагретую постель, с головой под тёплое одеяло, и задремал.

Блаженное состояние!

Безделье! Главное сейчас — безделье! И никаких дирижаблей и царевен Софий Алексеевн!

И тогда можно было забыть на время о растрате энергии, всякой, какая в нём, Ковригине, была, и о депрессии.

«Мы длинной вереницей идем за Синей птицей…»

И будто бы сейчас выпевал эти слова отец…

Спектакль МХАТа Ковригин почитал, но и школьником относился к нему как к несомненно мемориально-музейному показу. Дважды его водили на «Синюю птицу», случалось это в зимние каникулы на праздничные утренники, а какими бывают актёры в часы похмелья — известно, но Ковригин допускал именно к мемориалу — снисхождение. Для отца же, в его детстве, «Синяя птица» была живым действом, и её героям отец сочувствовал куда больше, нежели оступившемуся пионеру из дяди стёпиного морализаторства под названием «Красный галстук».

«Опять меня будто что-то втягивает вовнутрь отца (в шкуру отца — думать было как бы пошло), в мир его жизни и ощущений. Надо советоваться с врачами, — расстроился Ковригин. — Странность какая…» Видимо, он, рассудил Ковригин, был невнимателен к сути отца и матери, в высокомерии собственных устремлений и упований, жил эгоистом, да еще и в лёгких полётах упоительных фантазий не принимал всерьез земных мытарств отца с матерью («Эта серость — не моё. Я-то проживу иначе!»), а потому был виноват перед ними.

И Ковригин затосковал.

Стал укорять себя, бранить себя, размышлять о бессмысленности своего существования.

Звонок Дувакина не изменил его настроения. А Дувакин принялся извергать восторги. Прежде он, правда, осторожно поинтересовался:

— Ты как?

— Никак, — простонал Ковригин.

— Ну, значит, жив. И это хорошо. Тебя никто не посещал?

— Марина заезжала за рукописью, — вспомнил Ковригин.

— Это позавчера. А я про вчера и про сегодня… Ну, ладно… А рукопись я твою прочитал. Ты — гений!

— Я бездарь! — воскликнул Ковригин. — Бумажки мои разорви и сожги. Жаль, что нет проблем с туалетной бумагой.

— Бумажки твои пойдут в набор. Почему не сегодня? Сегодня они у госпожи Быстряковой. И надо будет поторговаться. Возможны большие выгоды. А у тебя, Саша, приступ самобичевания. Это мы проходили! Твоя вещь будет существовать сама по себе, вне связи с каким-либо заказом. Это литература. И читатель потребует её продолжения.

— Даже если ты уговоришь меня дать согласие на публикацию, — мрачно заявил Ковригин, — денег за эту чушь я брать не буду.

— Экие вы, Александр Андреевич, богатые. И кокеты. Вчера писал себе в удовольствие. Нынче устал и в истерике. Головку тебе надо погладить. Не хочешь, не бери. Но мы-то, коли сумеем сохранить журнал, по требованиям авторского права обязаны будем начислить тебе гонорар. И делай с ним что хочешь, стены им обклей…

— Какая же я скотина! — чуть ли не взвыл Ковригин. — Выслушиваю твои слова и не выключаю мобильник… Все ручки и карандаши в доме перекарёжу и пойду в таборы к таджикам или молдаванам. Хоть бы землекопом.

— С твоим телосложением, — сказал Дувакин, — ты можешь пойти и в стриптизёры… Но лучше начинай писать пьесу про Софью, и тебе будет не до самобичеваний. Хотя дела могут отвлечь тебя от письменного стола…

— Какие ещё дела? — возмутился Ковригин.

— Серьёзные люди ищут интересующую их вещь. Или особу. Слава Богу, что ты успел передать свой текст нам.

— Это юмор? — спросил Ковригин.

— Не совсем, — сказал Дувакин.

— Они пытали тебя, и ты на дыбе выложил, где я есть?

— Ну… — замялся Дувакин. — Пытать не пытали. Но дали понять… В пытках не было и нужды, они и так добыли сведения о твоей берлоге…

— Ну и хорошо, — сказал Ковригин, — своим графоманством я заслужил возмездие по справедливости судьбы.

— Ты прямо Сумароков. Или хуже того — Еврипид! — возрадовался Дувакин. — Кстати, откуда ты взял чертежи и рисунки для текста?

— Не имеет значения, — сурово произнёс Ковригин. — И не я взял, а Прокоп Лобастов.

— Не имеет так не имеет, — согласился Дувакин. — Они хороши, но как бы ими не заинтересовалась военная цензура.

— Ну и пусть интересуется…

— Да… Ты ещё и капризен в своем самобичевании. И оно, похоже, продолжится… Придётся навестить тебя с увещеваниями… Если только…

— «Если только тебя оставят в живых…» — Ковригин хотел было закончить эдак слова Дувакина, но был остановлен нервическими восклицаниями издателя.

— Да, Мариночка, понял, сейчас беру… Извини, Саша, по городскому звонит Быстрякова…

А Ковригин понял, что самобичевание его происходит не только с капризами, но и впрямь с кокетствами блондинки, а когда энергия в нём восстановится, ему станет стыдно и он снова усядется за письменный стол. Если, конечно, его не отвлекут от житейских и профессиональных забот всерьёз.

И надо будет продумать, как вести себя с людьми, ищущими интересующую их вещь или особу. При этом хорошо было бы узнать, с кем придётся вести разговоры — с важной персоной или с его служивыми псами.

Врать Ковригин не хотел. Да и не умел, враньё его было бы моментально распознано. Если, конечно, разыскивали вещь, то и врать или фантазировать не пришлось бы… Но если — особу… Тут возникли бы затруднения. Особа эта раздосадовала Ковригина, можно сказать, обидела, поставив в глупейшее положение. Но она по-прежнему была симпатична ему. Да если бы уже и не была симпатична? Даже не зная её замысла, обстоятельств, от которых она желала освободиться, рассказав хоть долю правды, Ковригин мог бы потерять лицо, нарушить приличия мужика, а женщину погубить (вполне допустимо, что здесь он заблуждался).

Но так или иначе он стал пособником затей Хмелёвой. И если ищут её, ему не поздоровится. Церемонии с ним разводить не станут. И позвать на помощь некого. Посёлок стоял почти пустой.

«А не уйти ли в лес?» — подумал Ковригин. «В партизаны, что ли? — тут же спросил он себя. — Нет, дойти через Леониху лесом до Алачкова, это километров пять, а там — электрички, ветка на Михнево, и покататься электричками по Московской области с ночёвками на вокзалах…»

Мысль эта показалась Ковригину трусливо-постыдной. Коли в чём виноват — отвечай. К тому же бегство вышло бы поступком дурака. Всё равно изловили бы.