Люба

— В душу наплевали, мерзавцы. И кто только воспитывает таких? Ясно, что мальчишка залез, взрослый в то окошко не протиснется. И сообразил ведь, что аванс получили, есть чем поживиться!

Что было бы, если бы мама знала, кто стоял за кустами, кто караулил! Любе становилось то жарко, то холодно. Наверное, Мокрица в окошко пролез, есть в компании такой тонкий да длинный.

Отец успокаивал маму:

— Будет тебе убиваться, переживем.

— Переживем, конечно, — соглашалась мама, — но обидно!

Люба слов для утешения не находила. Впервые в жизни испытывала настоящий стыд и угрызения совести. Все, что мучило ее до сих пор, оказывается, пустяки. Хорошо, что люди не научились чужие мысли читать. Не видят, не знают ее родители: через семью пролегла глубокая трещина. Они — по одну сторону, дочь — по другую. Лишила она себя права переживать боль и беду вместе с ними.

Был момент, когда Люба готова была броситься к маме, рассказать, покаяться, но — удержалась и тут же испугалась своего порыва: метнет! Ведь это не только ее касается, придется выдать компанию, родители побегут в милицию, и такое заварится! Три дня не показывалась в компании, и то «бог» вон какие глазищи ненавистные на нее выкатил…

Сегодня придется идти, отсиживать пару часов на краю скамеечки. И вино глотать, купленное на деньги, украденные у ее матери.

Компания уже веселилась под яблоней. Любу приветствовали традиционно: «Привет, Черепаха!» — два-три голоса, остальные не прерывали своих разговоров.

У компании было любимое развлечение — травля парочек. Люба еще ни разу не участвовала в этом, только слышала про такую забаву. Теперь парочки не загуливаются до темноты в саду, предпочитают освещенные скамеечки на аллеях поближе к шоссе. Но вдруг двое вышли из темноты. Шли, держась за руки, тесно прижавшись плечом к плечу. Светлел шарфик на шее у девушки да белые полоски кроссовок.

Нет, не удастся им пройти незамеченными. Компания уже увидела их, затаилась, подпуская ближе. Люба знала, как все это произойдет. Парня оторвут от девушки, будут держать их за руки на небольшом расстоянии и унижать на глазах друг у друга: парня — поколачивать, девушку — щекотать, щипать, расстегнут куртку, заглянут, что под ней.

Парень и девушка будут просить, уговаривать: не трогайте, мы же вас не трогаем, не мешаем. Если есть деньги, протянут сами на ладошке: возьмите да отпустите. Но деньги у них без того выгребут, а ребят отпустят, только когда надоест забава. Дадут обоим пинка, предупредив, чтоб не забредали в эту сторону. И они побегут, спотыкаясь, под гогот и выкрики веселящейся братии, часто — в разные стороны, позабыв друг о друге.

Но эти не просили, не унижались. Парень, хоть и тоненький и невысокого роста, оказался сильным и ловким. Будь он один, стряхнул бы с себя наглые руки и врезал как следует, но он норовил оградить, защитить девушку, дать ей возможность убежать, даже крикнул: беги!

Она не побежала, не могла его оставить, тоже думала не о себе. Вцеплялась в волосы, царапалась, пиналась, хватала за куртки — оттащить от него.

Забава превратилась в настоящую драку, все распалились. Анжела сорвала с девушки шарфик, повязала себе на голову, концы болтались у глаз, она кружилась, выкрикивая что-то невразумительное, хватала девушку за волосы, плевала на оголяющуюся шею. Девушка мотала головой, вырывалась, поднимая голову, пытаясь разглядеть, что там вытворяют с парнем. И здесь, в этой злобной толпе, старающейся пообидней унизить их, они видели только друг друга. То, что соединяло их, возносило их над всеми.

— Лина, я люблю тебя! — крикнул парень.

Наверно, он произнес эти слова впервые: они прозвучали горячо, сильно, как призыв к стойкости, гордости, как уверение, что, несмотря на всю мерзость происходящего, все-таки существуют красота, верность и любовь, и никаким подонкам ее не унизить, не растоптать, — она была и пребудет вечно!

Анжела взвизгнула: «О любви заговорили!» — вытащила помаду, стала размалевывать лицо девушки, оборачивалась к парню, отклонялась, чтоб ему было видно, приговаривала:

— Люби ее, люби, вот какую красотку я тебе сделала!

— Лина, не обращай внимания, это же четвероногие! — кричал парень. Он снова начал вырываться, на него насели кучей…

Люба вдруг угадала: Анжелка завидует девушке. Завидуй, Барахолка! Кто так тебе скажет такие слова? И тебе, Люба, не скажут, ты тоже среди четвероногих. Такие слова говорятся иными людьми.

Парня сбили с ног, начали топтать. И тогда девушка рванулась изо всех сил, вывернулась из рук девчонок, бросилась к нему. Анжела перехватила ее, влепила пощечину.

Люба вдруг вскочила, ринулась к Анжеле, вцепилась в ее плечи, оттолкнула в сторону. Это произошло само собой, она и подумать ни о чем не успела. Наверное, сердце, которому стало тесно и нестерпимо, заставило ее вмешаться, а привычные к работе руки сумели рвануть, отбросить Анжелу-Барахолку.

— Хватит! — закричала Люба. — Хватит!

Компания замерла: кричала своя, не поддавшись общему угару. Парня оставили в покое, он поднялся, девушка отряхивала, ощупывала его, гладила по лицу; они вглядывались друг в друга, они снова были одни, надо всеми, не понимая, что можно воспользоваться заминкой, убежать.

Внимание компании переключилось на Любу.

— Ах ты вонючка, ах ты черепаха! — Анжела шла на нее, выставив вперед руки с растопыренными пальцами. Сейчас вцепится своими острыми наманикюренными ногтями, а вот и «бог» подступает медленно, лениво-угрожающе. Про влюбленных забыто, намечается новая забава — Черепаха.

Любе стало страшно: никто здесь ее не защитит. Она закрыла глаза, набрала побольше воздуху и завопила изо всех сил:

— На помощь! Люди! Сюда! По-могите-е-е!

Она орала, не открывая глаз, пока кто-то не тряхнул ее за плечи. Замолчала, открыла глаза. Вокруг — никого. Только девушка с парнем стояли возле нее.

— Испугались, — сказала девушка презрительно. — Разбежались. Ну и голосок у тебя — на том конце Москвы услышишь. — И вдруг строго спросила: — Ты-то зачем с этими четвероногими?

— Не знаю, — прошептала Люба виновато, чувствуя себя так, будто отвечала за все происшедшее.

Парень успокаивающе сказал:

— Не нападай на нее, Лина, скажи спасибо. Выручила, молодец.

— Значит, сердце у нее доброе — не выдержало гнусности. Только если бы такие вот девочки не лезли в компании, не поддерживали, то и компаний не было бы…

— Она уже все поняла, правда? — снова участливо сказал парень, будто не их тут били и унижали, а ее.

— Правда, — согласилась Люба.

Да, Барахолка бесилась не зря: это были чистые, красивые, гордые люди, недосягаемые для нее. А для Любы — досягаемые?