Любавины
Шрифт:
– Что тут интересного, я вот чего не пойму? – снова обратился он к учительнице. – Меня иной раз даже зло берет. «Интересно! – кричат. – Интересно!…». А я, к примеру, всю жизнь прожил без них – и хоть бы что.
Галина Петровна легко поднялась с лавки, взяла у него из рук книгу посмотрела заглавие.
– Хотите, почитаю?
– А ну! – Николай тряхнул головой и сощурил глаза.
– Сейчас… – она быстро зашуршала страницами, отыскивая нужное. – Ну вот… «Человек в футляре» называется.
– Как это в футляре?
– Ну… знаете, что такое футляр?
– Нет.
– Это оболочка,
– Вроде тулупа? – догадался Николай.
– Не совсем…
– Ну, шут с ним, с футляром, – великодушно сказал Николай. – Читай.
– Да нет, тут весь смысл в этом. Как же?
– Что-нибудь другое, – подсказал Кузьма.
Галина Петровна подсела к книгам, стала выбирать.
Агафья снисходительно улыбалась, глядя на нее. Клавдя поднялась, накинула на себя вязаный платок – чтобы большой живот был не так заметен, – опять села.
– Вот! – Галина Петровна вышла на середину избы с книжкой в левой руке, чуть расставила ноги, чуть откинула голову, отвела правую руку – «Погиб поэт!…». «Смерть поэта» называется, – прервала она себя.
Погиб Поэт – невольник чести - Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!…Она хорошо читала – громко, отчетливо, чистым сильным голосом. Понимала, что читает; глаза возбужденно сияли. Она не стеснялась, поэтому было приятно смотреть на нее.
Не вынесла душа Поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один, как прежде… и убит! Убит!… к чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор!Голос девушки зазвенел горестно и сильно. Все мелкое, маленькое, глупое должно было пригнуть червивые головки перед этой скорбной чистотой.
Николай во все глаза смотрел на девушку. Едва ли он был поражен силой и звучностью слов, едва ли дошло до него, сколь велик был и горд человек, так разговаривающий с сильными мира… Но что-то до него дошло.
Не могла не поразить его чуткий от природы слух гневная музыка, которая образовалась непонятно как – чудом – из обыкновенных слов. Не могло так быть, чтобы одна русская душа, содрогнувшаяся в бессильных муках жажды мести, не разбудила другую – отзывчивую и добрую.
Но есть, есть божий суд, наперсники разврата! Есть грозный судия: он ждет; Он недоступен звону злата, И мысли и дела он знает наперед.От волнения щеки девушки побледнели. Раза два голос ее сорвался. Она, не прекращая чтения, трогала красивой рукой белое, гладкое горло, опять
отводила руку в сторону и коротко взмахивала ею в ударных местах.Клавдя опять с испугом смотрела на городскую – она чувствовала ее силу и боялась этой силы.
Кузьму стихотворение медленно накаляло…
И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!Галина Петровна устало вздохнула.
– Как? – спросила она Николая. – Неинтересно?
Николай раскурил потухшую папироску, посмотрел на девушку и ничего не сказал, опустил голову.
– Ну ладно, песни песнями… Садитесь ужинать, – скрипучим голосом сказала Агафья. – Самовар скипел.
Кузьма думал о Галине Петровне: «Вот ты какая!…»
Когда ужинали, Николай с уважением посмотрел на девушку и признался:
– Крепко вы… просто, знаете… Только я не понял: кто кого убил?
– Убили нашего поэта Пушкина.
– А-а! – Николай кивнул головой. – Вон кого…
– А другой поэт – Лермонтов – обвиняет тех, кто его убил. А убил его царь.
– Ну?!
– Не сам царь, конечно, а его люди.
Николай поспешно кивнул головой – понял.
«Если она и дальше так будет переворачивать людей, то она натворит здесь хороших дел», – думал Кузьма.
Городской постелили в горнице вместе с Клавдей.
Кузьма лег на полу в прихожей. Долго не мог заснуть: думал о стихотворении. Потом откинул одеяло, встал потихоньку, зажег свет, нашел ту книгу… Долго рассматривал молодое, умное лицо поэта с холодноватыми глазами. Михаил Юрьевич Лермонтов.
Сзади, за спиной Кузьмы, негромко кашлянул Николай. Кузьма обернулся – Николай, приподняв голову над подушкой, смотрел на него.
– Погляди, какой он был, – Кузьма взял книжку и, придерживая одной рукой сползающие кальсоны, пошел к кровати. – Лермонтов. Вот…
Николай взял книжку, тоже долго глядел на поэта.
– Красивый, – шепотом сказал Николай. – Офицер. Вишь, – он показал обкуренным пальцем ряды пуговиц и шнурки на гусарской куртке.
– Ну, он такой офицер был… неугодный.
– Это уж конечно, – согласился Николай. – Как он их!… И вы, говорит, не смоете вашей черной кровью его светлую кровь. Ты эту книгу припрячь, Кузьма. Мы ее читать будем.
Кузьма вернулся к столу, хотел было начать читать сначала, но Агафья недовольно заметила:
– Там керосину немного в лампе осталось. Завтра встать не с чем…
– Будет тебе! – строго сказал Николай. – Керосин пожалела… Читай, Кузьма.
– Не пожалела, а нету его. Сам же впотьмах завтракать будешь.
– Ну и буду. Небось в ухо не пронесу.
Кузьма с сожалением захлопнул книгу, погасил лампу и лег.
– Завтра почитаем, Николай.
– Колода, – негромко сказал Николай жене.
Агафья промолчала.
На другой день с утра начали устраивать Галину Петровну на квартиру.
Николай посоветовал идти к Фекле Черномырдиной: изба большая, живет одна – чего ей? Возьмет. Еще рада будет – все веселее.
Кузьма пошел к Фекле.
…Распахнул дверь и увидел, как метнулась к двери Фекла… Но поздно, Кузьма переступил порог.