Любиево

— Да, работаю в ресторане, не могу дождаться, когда накоплю на нашу свадьбу, золотце ты мое… Твою посылку с носками и чистым бельем получил, спасибо…

А то иногда войдет какая-нибудь худая, нервная и лысая, сядет у барной стойки, закажет пива и весь вечер напролет чиркает зажигалкой. А попроси ее дать огонька, тут же как будто отключается. А потом входит польское чмо. Натуралы. С чем-то таким пошлым в глазах, с агрессией. Они здесь зарабатывают, отвращение подавляют. И носят футболки с большой красной надписью POLSKA на спине. И с порога:

— Блядь, блядь, урою ублюдка.

Дианка панически их боится. Но есть и один симпатичный поляк. Как раз слышно, как он разговаривает с кем-то о том, что вернулся из Франции, из Канн, что ничего не заработал, зато проигрался до нитки, и, если бы друг не выиграл на автомате, не на что было бы вернуться, и он тоже попал бы в порочный круг. Рассказ закончен, ибо что такое порочный круг никому в этой забегаловке и ее окрестностях объяснять не надо.

Сейчас Дианка встает и выходит из бара, из этого тяжелого воздуха, пропитанного дымом сигарет, запахом шницелей, пива, духов… Идет в соседний парк, где стоят, переминаясь от холода, такие же, как она, — у которых нет средств даже посидеть в забегаловке. Там, на улице, все выглядит совершенно так же, как и в давние времена. Стоят и стоят, а старые, толстые и лысые клиенты ходят между запаркованных вдоль тротуаров машин, иногда кто-нибудь кого-нибудь изобьет до крови или приедет полиция, и все разом как сквозь землю проваливаются.

Вот тогда и появился в ее жизни тот самый юрист, который превратил ее на три месяца в наседку-домоседку. Взамен за мытье посуды и секс он проявил заботу о стертой до кости Дианкиной ноге, внимание ко всем ее болезням, которые она приобрела за пять дней, пока была бездомной и спала… впрочем, поспать-то ей и не пришлось. Потому что метро закрывали такими решетками, которые спускают с потолка, как в старых замках. Все закрыли, подняли разводные мосты, красный свет для Дианки из Братиславы! Первая ночь, казалось, никогда не кончится! Так и простоял Милан с двенадцати ночи до утра на морозе. И ничего не происходило. Подсвеченные уличным фонарем, падали снежные хлопья — это не Событие… Ну разве что проедет роскошный обтекаемый «мерседес», только теперь Дианка тосковала не по «мерседесам», а по собственной комнате в братиславском панельном доме, по приготовленному мамой ужину, по чаю и школьным домашним заданиям. Вот только паспорт… Ну, словом, — не было больше у нее паспорта. Почему Милан уехал? Потому что суп оказался пересоленным. Дианка приехала сюда год назад, потому что у нее были проблемы в школе, потому что ей не нравились мамины обеды, а из кухни несло горелым… Вот и все причины. А еще потому, что ей предстояло идти в профтехучилище из-за слишком плохих оценок, потому что то одно, то другое. Потому что жизнь вообще проходила где-то в другом месте и состояла из танцев с миллионерами и питья шампанского, а не тут, дома, со всеми этими запахами горелого. Идея возникла внезапно, кое-что Дианка украла, продала и, в чем была, поехала. Потом, когда уже сошла в Вене, поняла, что если и есть рай, то он здесь, что она уже никогда никуда не вернется, и выбросила паспорт в водосточный люк.

В пятом часу утра она начала есть снег. С газонов, потому что он казался ей чище того, что лежал на улице. Прихрамывая, шла она по одной из главных улиц, смотрела на витрины и ощущала тот единственный в своем роде вкус, который приобретает Запад, когда в кармане нет ни гроша. Полагая, что даже автомобилям лучше, чем ей, она попыталась проникнуть в подземный гараж, но включилась охранная сигнализация, и пришлось удирать. Короче, за пять дней и пять ночей она всю эту долбаную Вену облазила вдоль и поперек. На малолюдных улицах она снимала этот несчастный ботинок, зимой, на снегу. Предпочитала мерзнуть. Останавливалась на мостах и смотрела на Дунай, по которому плыли большие льдины. Всматривалась в тротуарные бордюры, исполненная присущей всем нищим уверенности, что вот-вот найдет монетку, что чисто статистически невозможно ее не найти. Потому что на станции метро был автомат, а в нем, за стеклом, шоколадные батончики и горячие куриные крылышки. Все. Надо только найти монетку, и она ночи напролет искала эти монеты. Каждая, ну просто каждая пробка выглядела монетой, каждый торчащий из асфальта камешек! Свою последнюю мелочь… это было ужасно. Третьего дня она хотела позвонить домой, родителям, чтобы они за ней приехали, забрали ее, сделали ей в посольстве какой-нибудь временный паспорт, но автомат сожрал эти деньги. Она колотила по нему кулаками (ох, да какие там кулаки, «кулачками», конечно), но оттуда ничего не выпало. На аппарате было написано, что в таких случаях надо позвонить по бесплатному номеру и предъявить претензии, но, разумеется, ничего не работало: включалась какая-то автоматическая сука и что-то там гундосила. Горя праведной местью, Дианка забила этим австрийским гадам автомат палочками и спичками (а как бы сейчас они пригодились).

Она успела возненавидеть всех, кто в это самое время садился в машины, подъезжал к Опере, читал газеты в маленьких кофейнях «Эдуссио», нес покупки, бежал по снегу, целовался под памятниками и дарил шоколадные наборы с головами Великих Музыкантов на коробке. Как голодная собака смотрела Дианка на эти громадные бонбоньерки. Все витрины в шоколадках, каждая конфетка особо завернута в золотце с нарисованным профилем какого-нибудь музыкального сукина сына в большом седом парике. Открытые коробки размером с колесо от кареты поблескивали в ночном свете пустой улицы. Дианка перешла какую-то невидимую границу голода и теперь ощущала его все меньше. Но смотрела на эти бонбоньерки и не могла оторвать взгляда, потому что, когда вдруг оказываешься в нищете, любое богатство этого мира становится чем-то очень неправдоподобным и притягательным. Бедняк мечтает о работе и скромных суммах, нищий — только о миллионах! Звонили далекие звонки, зажигались и гасли красные гирлянды, и ей казалось, что с минуты на минуту за ней к магазину приедут сани, запряженные множеством оленей, и увезут ее отсюда прямо в одну из сказок. Она уже сама не знала, какая из них больше для нее подходит: может, та, что о девочке со спичками, мерзнущей под дождем? Она последние спички затолкала в автомат, впрочем, с курением было хуже всего! Именно этот голод постоянно давал о себе знать. А может, для такой ситуации лучше подходит история о Кае и Герде? Эго, должно быть, была одна из скандинавских сказок, потому что Милан помнил только, что в ней полно льда, белизны, синего неба и богатств. То есть все как в Швеции. Чтобы еще больше смахивало на китч… Здесь везде было такое световое оформление, видимо снабженное фотоэлементом, что, когда проходишь мимо, раздается инфантильная американская колядка и в пустоте морозной ночи звенят бубенцы. Вот только вместо оленей приехала ночная мусорка, которая в Австрии выглядит как машина будущего. Дианка почувствовала себя мусором и подумала, что приехали за ней.

В конце концов она перестала ходить, потому что с каждым шагом ботинок врезался чуть ли не в кость. По крайней мере, Дианке так казалось. Эти прекрасные, а теперь такие ненавистные полуботинки были памятью о недавнем периоде процветания (Ральф, Алекс!), когда вместо того, чтобы отложить на черный день, она накупила кучу новых тряпок. Но потом, когда потеряла квартиру у одной бразильской тетки (Сьерра Феррара ди Милва), спрятала все свое добро в ячейку камеры хранения на вокзале, опустила монетку, и… и вот она снова здесь, но оказалось, чтобы его получить, надо бросить в автомат аж пятьсот шиллингов, потому что счетчик все это время работал! На световом табло мерцала приветственная надпись, информировавшая Дианку, что если она не заберет свои вещи в течение ближайших двадцати четырех часов, то больше никогда их не увидит. Впрочем, она до конца так и не поняла, что эти австрийские сволочи там понаписали.

Она уже не могла ни ходить, ни стоять, ни справляться с меланхолией, которую навевали вездесущие елки, праздничная иллюминация и колокольчики, названивающие колядки. Весь этот красно-зеленый китч ее абсолютно не касался.

Сколько раз я говорил ей:

— Дианка, завязывай с этим делом, это профессия для людей со стальными нервами. Которые будут учиться дойч, копить гельд, [36] тусоваться с теми, у кого «мерседесы» и подземные гаражи! И не сюда, а в Мюнхен или Цюрих надо тебе фарен! [37] Тут нихт бляйбен, [38] нет! Тут нихт гут, [39] тут кайне гешефт, [40] Дианка. Подивей се, [41] как я справляюсь, сколько у меня клиентов! Потому что я знаю, как! Я даже сидюшку со своими фотками сделал! Panimajesz? Капито, [42] мать твою, Миланчик, дорогой?

36

деньги (нем.).

37

ехать (нем.).

38

не оставаться (нем.).

39

нехорошо (нем.).

40

нечего делать (нем.).

41

посмотри (слов.).

42

понимаешь (ит.).

И вот сейчас, в пять утра, перед магазином с музыкальными бонбоньерками эти мои слова, видать, порхали у нее в голове, как хлопья снега. Той ночью Дианка поняла, что весь Запад — вроде парка аттракционов, подключенных к электросети. Так же мигает лампочками вне зависимости от того, радуешься ты, Милан, прелестный ангелочек, или наоборот — подыхаешь в метро. Он абсолютно равнодушен ко всему. И всегда весел. Пока не выдернут штепсель из розетки. Еще немного, и той ночью Дианка стала бы социалисткой.

Но юрист проявлял милосердие. Запирал ее дома на весь день и уходил на работу. И Дианка должна была управляться на кухне, со всеми этими роботами, компьютерами… Скучать, пылесосить, перебирать его шкафы, забитые скучными вешалками с костюмами в полиэтиленовых чехлах. В конце концов она стала жалеть, что убежала из дому в эту Вену, где должно было рекой литься шампанское, где должно было быть много красивых мужчин и быстрых автомобилей. Где вместо всего этого есть Юрген — старый лысый адвокат, который ругается по любому поводу, кричит и вообще… если человек подтирается увлажненной ваткой с запахом ромашки, значит, он ненормальный! Дианка подозрительно осматривала все эти незнакомые ей изобретения. Для чего, например, служит эта подключаемая к сети щетка? Выглядит вроде как для мытья бутылок, но на ручке у нее какие-то риски, кнопки, я нэ розумим тэхо. Сколько смеха было с этой щеткой, когда она ее включила! Это ведь какой-то гигантский вибратор получается!

Или вот еще: раз вымыла она волосы каким-то шампунем из ванной, так юрист ей скандал закатил, мол, это специальный шампунь для его седых волос, очень дорогой, чтоб она к нему близко не подходила. Ну в итоге Дианка и взбунтовалась, специально делала все ему назло, пользовалась шампунем, перекладывала в шкафу белье и, несмотря на запрет, позвонила Эдвину, знакомому с добрых старых времен… Своему американцу… Что будет у него вечером. Чтобы ждал. Тот объяснил еще раз, как там на ихнем метро люди ездят, потому что Дианка все это не слишком хорошо понимала. Ждала вечера. Тогда у нее был ее законный час прогулки, и она могла одна выходить из дома. Если бы она не вернулась в назначенное время, был бы страшный скандал. Эдвин — классный плейбой. Высокий, длинные крашенные под блондина кудри, ковбойские сапожки, джинсы, жевательная резинка, поперс, который был уже тогда запрещен и его продавали в порношопах как «жидкость для протирки CD». Он ждал ее неподалеку от Хаммергассе и забрал к себе, а потом, через час, отпустил. Не успевшая прийти в себя от поперса, Дианка быстро сбежала по лестнице и врезалась головой в абсолютно прозрачное стекло. Очнувшись, она обнаружила себя в подъезде. Ведущая на лестницу стеклянная дверь захлопнулась за ней автоматически, а перед ней была еще одна, наружная дверь, которая, как выяснилось, уже была заперта. Дианка хотела открыть стеклянную дверь, но та оказалась с домофоном. Только как фамилия Эдвина и на каком этаже он живет? Она не обратила внимания, когда он ее вел, откуда ей было знать, что это пригодится? Вот и оказалась она запертой на площади в пару квадратных метров, а время шло, Юрген уже ее клял там почем зря. До утра наверняка никто сюда не придет, потому что эти австрияцкие мещане давно легли спать. Она позвонила кому-то на второй этаж, ответила женщина. Вот только Дианка по-немецки скорее средненько… И стала излагать свою ситуацию так, как разговаривала со мной, на мешанине чешского, немецкого, русского и папьяменто, но голос стал что-то выкрикивать про полицию, и Дианка сдалась. Улеглась поудобнее на каменном полу и все сокрушалась, что в этой чертовой Вене все, ну просто все живут в домах старой постройки…

Группа из Познани

Они говорят о себе в мужском роде. Они — дети «эпохи эмансипации» (не то, что мы, поэтому граница проходит по пляжу где-то на высоте сдохшего радара и красного флага). Они собираются в баре «Скорпио». Борются за право вступать в брак и усыновлять детей. Вообще борются, к чему-то стремятся. Разговаривают языком «Политики» и «Впрост». [43] Пришли к нам с пляжным мячом и с этим своим скачущим познаньским акцентом, один мужик мужиком, с бакенбардами и прочей растительностью на лице:

43

Популярные общественно-политические издания.