Любиево

Все равно никогда не забуду того смрада!

* * *

Так вот, Луция Банная всю жизнь прожила над мясником, на главной улице, где сейчас забегаловка «Зеленый Петух». И приводила себе всякое чмо с заставы домой. Раз ее обворовали — не помогло, другой раз избили — опять ничего. Однажды около жестянки познакомилась она с тремя такими, привела их к себе, возвысив, можно сказать, над мясником. Хотела упоить. А они связали ее, избили и все перевернули в ее полированной стенке, в баре, в котором она хранила все ценные вещи, но относилась к ним легкомысленно, потому что для нее совсем другое было важно. Нашли ее старый партбилет:

— Жри!

И ничего больше, только «жри». Луции не хотелось, не затем она их сюда привела, чтобы есть партбилет, да еще — что хуже всего — в твердой корочке, не скажу точно, в пластиковой или нет, впрочем, пластиковую не получилось бы съесть, во всяком случае — в твердой. А у нее, надо сказать, всегда были волосы в мелкую дребезгу, щипцами завивала. И вот они ее собственные русские щипцы разогрели на всю мощь и стали ее прижигать. Пока все не съела, пока не прекратила свое членство в партии, и только тогда они ее отфачили… Этими щипцами раскаленными… Этого она уже не смогла пережить, умерла в больнице… Минута молчания… Ее место заняла самая известная в Польше тетка — Олесницкая, ходившая тогда у нее в заместительницах.

При коммунистах Луция Банная приторговывала водкой в сауне. Какие-то дела прокручивала со Здихой Змеюшницей. Ее так называли, потому что она работала в зоопарке при змеях. Давала им жратву, входила к ним в грязном комбинезоне, не боялась. Ох, Здиха, Здиха! Змеюшница! Змеиная наша Здислава! Волосы у нее были блондинистые, глаза синие, куртка джинсовая… И вся из себя такая красавица, надевала резиновый фартук и от обезьян шла к черепахам, большим, как автомобили, а от черепах прямо к змеям. Она пахла обезьяньим вольером, яблоками и рыбьим кормом.

Как-то раз тетки еще на «сгоревшей заставе» сказали ей:

— Здиха, да на этих змеях состояние можно сколотить, если их только в ФРГ переправить.

— За такие две змеи, Здиха, можно получить кучу денег!

— Засунь их, глупая, под лифчик и вперед! Потом скажешь, что сдохли…

— Ох, Здиха, Здиха, возьмись за ум, переправь их в Рейх!

— Ну и чего ты ждешь, змеи ведь тебе что родные! Хе-хе-хе!

И Здиха Змеюшница осталась в пятницу после работы. Немного поболтала с билетершей, потом с ночным сторожем и в конце заявила, что у нее на попечении две больных змеи, что она должна выходить их, потому что такие змеи, видите ли, дорого стоят… А у самой руки-ноги тряслись, когда она шла через обезьянник, в полной темноте, и в тишине гремели ее ключи от клеток, а эти чудовища орали как резаные. Она зажгла фонарик и увидела какого-то монстра за стеклом. Планета обезьян, планета собак, резервация диких существ. Кое-как добралась до террариума, только не очень знала, каких выбрать: маленькие слишком дешевые, а все эти боа ведь и задушить могут. В конце концов она нашла компромисс и украла маленьких, которые в перспективе должны были вырасти. Одну, к которой недавно вызывали ветеринара, потому что у ней яйцо внутри застряло и портиться начало. И еще одну, красиво переливающуюся. Вытащила. Сумку со змеями завязала и перебросила через ограду, на вал над Одрой. И вся в слезах пошла к выходу:

— Сдохли! А ведь как я их любила, какие, суки, шустрые были, а сдохли, я их под забором похоронила… — и почапала, обошла зоопарк, чтобы забрать из-под ограды извивающуюся полотняную сумку с надписью: «Химия. Кормит. Лечит. Одевает. Строит».

Однако не удалось провезти змей, попалась Здиха на границе с ГДР. Потеряла работу и потом совсем опустилась. Только тогда она начала воровать! Она вообще воровала, эта Здиха. Луции Банной иногда звонили, жаловались, мол, «твоя Здиха опять меня обокрала», а Луция гордо цедила:

— Я бы попросила вас, господин хороший, не обращаться ко мне с такими делами. Я серьезная взрослая женщина и не желаю выслушивать подобное. У меня свои проблемы.

* * *

— И как вы отомстили?

— А дело было так: в один прекрасный день у нас обеих хотелки зачесались, острый приступ недососа, а тут, как нарочно, ничегошеньки. Парк пустой, холодно, на вокзале только нищие. И мы, как две нищенки какие, вымаливаем себе святую палку, елдана святого, задницу святую. Потому что мы для себя их уже в святые возвели. И была такая… хотя, не знаю, я бы предпочел, чтобы ты это не записывал (я послушно выключаю диктофон), была такая дискотека, телки туда приходили со всей Быдгощи, «Примавера» называлась, нет ее больше, как и ничего из той жизни. Ну и… мы всю ночь старались снять кого-нибудь из пьяных телков, темно, холодно, кошмар, какая-то музыка оттуда доносится, диско-поло, а мы голодные, на пределе сил. А за той дискотекой река, знаешь, там в Быдгощи кругом вода, и вдоль реки валы, и то и дело телки туда впотьмах ходили. Встанут рядком и отливают. И нас искушают, потому что во как (Лукреция показывает, как) широко ноги расставляли. И… ладно, так и быть, скажу тебе по секрету. Тогда мы взяли нож и затаились. (У Патриции снова срывается голос.) Потому что они по-хорошему не хотели. А нам невтерпеж. Они там отливали, ноги широко расставляли и так нас этим своим нахальным поведением… Так нас возбуждали, а потом поодиночке возвращались, ну что такому стоило тихо, по-хорошему?.. Глядим: идет себе такой телок, весь в джинсе, а джинса тогда — сам знаешь… Тогда это было что-то… Жопа — во, все у него выпирает, ширинка оттопырена, фетиш мужской силы, лысая палица. И только он вошел в темную да пустую аллейку, мы тогда… Уж не знаю, жив ли он. Мы его ножичком по ногам легонько, чтоб только отключился… Помереть не помер, но сознание потерял… Хотя нет, так было дело: только мы на него с этим ножом бросились, он взвизгнул и стал изо всех сил вырываться, но мы не испугались, такие вот были решительные! Он и визжал, и вырывался, и лягался. Кошмар. Но я помнила, что надо на глаз надавить, на глазное то есть яблоко. Так больно станет, что он вырубится. Мачеиха ему руку заломила, а я это яблоко-то со всей силы и вдавила в черепушку. Он и потерял сознание, а я тогда расстегнула ему ширинку и вытащила эту его волшебную палочку, божий леденец. И мы его в кустах, словно куклу какую… раздели… Вот почему мне пришлось сваливать из Быдгощи. Боялась, что он выжил и меня опознает. Там столько кровищи было, но, видать, он только сознание потерял, потому что в конце концов у него встал, а у трупов вроде не встает, так ведь? Однако в тот момент, когда мы могли делать с ним все, что заблагорассудится, с нас сошел весь раж, и мы его вроде как по обязанности щупали. Только эта идиотка его в реку спихнула. То есть сам как бы на бережку, а голова в воде. И это меня напрягает.

* * *

Нет недостатка огня в наших историях. Горят свечи на могилах Джесики, Анджелики, Луции. Правда, часто гаснут, потому что на дворе холодная поздняя осень, постоянно идет дождь со снегом и дует ветер. Есть у нас в сумке и маленькие лампадки. Надо поднести спичку к середине и при этом не обжечься. Светятся огоньки сигарет во мраке. Горит в горле. С этого обычно начинается умирание. Внезапно, еще на самой ранней фазе, все цвета становятся серыми, а впрочем, не серыми, просто все начинает выглядеть совершенно иначе. На белой с отслаивающейся эмалью больничной тумбочке апельсины. Джесика смотрит на них и удивляется, что они еще есть, потому что ее, собственно говоря, уже нет и бытие становится для нее чем-то в высшей степени чуждым. Это называется смотреть с другого берега. На другом берегу есть постоянная боль, как будто тело вознамерилось так обрыднуть Джесике, чтобы ей уже не было жаль с ним расставаться. Джесика боится собственного тела, потому что знает, что через несколько месяцев оно начнет тухнуть. Она смотрит на свои ногти и уже видит синие ободки. По прежней работе ей хорошо известна прелесть разложения. Ах, как охотно избавилась бы она от этого тела! Только задача сейчас иная: не поддаться. Она возненавидела тело, которое само себя уничтожает и оказывается не крепче пузыря вроде мыльного, только из капельки белка. Особенно если смотреть сверху, тем более что она видит все будто с Луны. Только теперь стало понятно, что она никогда не верила в возможность собственной смерти.

Ночные разговоры с телефоном доверия успокаивают.

Умирание Джесики затянулось надолго. Сначала инфекционное заболевание горла, быстро вылеченное. Через несколько дней ангина, тоже вылеченная. И снова грипп. Врач спрашивает:

— Не было ли у вас, уважаемый, за последние три месяца…

У Джесики истерика, Джесику вырывает в раковину. Анализы крови, но еще не на это, пока только на иммунитет проверяют, которого, как выяснилось, нету. Норма 18, а у нее 22. Теперь настоящее кровопускание: целых пять пробирок в лабораторию, приговор через неделю. За это время Джесика, которую плохо лечили от воспаления легких, чуть не умерла. Впервые ей не давалась победа над собственным телом, боль в горле отпускала после принятия лекарств лишь на несколько часов и возвращалась, разгораясь с новой силой, как не до конца потушенный пожар. Во время очередного забора крови (сестрички веселые, ни о чем не догадываются, шутят) по радио передают последний хит «Будки Суфлера», [19] и Джесика считает это бестактным. В туалете, где она писает, ей на глаза попадается наклейка с рекламой какой-то фирмы, производящей окна ПВХ, и снова ее раздражает бестактность шумящей вокруг жизни, ничуть не сознающей своей мимолетности.

19

Вокально-инструментальный ансамбль.

— Не расстраивайтесь, дорогой мой, не расстраивайтесь, не надо так трястись, — говорит врач, но на конкретные вопросы отвечает с устрашающей серьезностью и ведет себя подозрительно тактично. Он, сука, спрашивает, в чем мог бы быть полезен, вот что хуже всего! Знакомые спрашивают, чем могут помочь! Эта липкая атмосфера дружбы и сочувствия ужасна. Кто-то хочет с ней пойти за результатами анализов, потому что «ты не должен в такой ситуации оставаться один», еще кто-то предлагает подвезти, потому что на дворе поздняя осень и нельзя ходить по холоду, когда у человека пониженная сопротивляемость! Ведь в трамвае могут обкашлять! Все это в одночасье превращается в клейкую массу, и эта масса обволакивает Джесику и проникает в ее легкие. Врач осторожно, чтобы не поднять паники, ощупывает ее лимфатические узлы — на шее, под мышками. Моет руки, ведь подмышки воняют потом, кто станет мыться при воспалении легких?

Организм был расстроен, как старое пианино, вдобавок какой-то скрытый враг бил по клавишам топором. И жажда — пить, пить, в горле бушевал пожар, каждая жидкость уходила, как в песок. Даже антибиотики не помогают! Надо было сказать себе правду. И это она, всегда такая красноречивая, и выше нос, малыш, когда ты говоришь со мной, и сумочкой по голове, она стесняется выдавить эти два слова: «группа риска». Сидит на кушетке, уставившись в застекленный шкафчик с лекарствами, закрытый на висячий замок, чешет голову и белыми губами бормочет что-то невнятное. Еe голос начинает срываться, потому что, потому что, может быть… Потому что я… Потому что у меня, может быть… Когда в итоге она оказывается в больнице, то все время проводит как бы в полусне. Самое странное чувство ее охватывает, когда она начинает себя утешать, да и что это за утешение… Перед ее глазами проходили целые хороводы давно умерших людей. Умерли, ну и что? Или иначе: ведь скоро, через несколько тысяч лет (и даже если через миллион, что такого?), так вот, через какое-то время на Земле все равно не останется ни одного человека. Да и сама Земля тоже ведь не бессмертна, космос не бессмертен, а что уж говорить о людях. Но сразу же наплывали воспоминания детства, времени, когда еще не догадываешься об этой печальной неизбежности. Голова мамы в модном тогда рыжем парике с крупными локонами. Лицо молодое, как на старых черно-белых фотографиях с краями в зубчик. Сразу после этого обнаруживался громадный провал в памяти, хотя Джесика продолжала ворошить шестидесятые. Вот она в их новой квартире, в только что заселенной новостройке, сидит на кухне, бабушка держит ее на руках. Джесика показывает «ручкой» на оконную раму, у которой внизу что-то вроде рукоятки или рычажка для открывания двух рам сразу. Она спрашивает «что это» и слышит: «а там пан пекарь хлебушек печет». Одна из никогда так и не разгаданных загадок ее детства, потому что (она проверяла это много раз) за окном не было никакой пекарни. С тех пор в небрежно покрашенной белой масляной краской металлической коробочке-формочке, прикрепленной к старому окну, пан пекарь терпеливо пек хлебушек и будет продолжать печь, потому что той единственной, что была способна снять это заклятие, давно уже нет в живых. Потом подошла сестра, поставила капельницу, но Джеси хотелось, чтобы та ушла как можно скорее. В тот момент, когда было решено вставить ей трубку в горло, чтобы легче дышалось, обманчивое спокойствие взорвалось и она зашлась в страшной истерике. Она кричала на все отделение, сначала проснулась ночью и плакала тихонько, чтобы никого не разбудить, потом перестала обращать внимание на других и выбежала в коридор. Побежала и упала под батареей, рядом с процедурной, рвала на себе волосы, расцарапывала лицо. Перед глазами плыли красные пятнышки, она терла глаза и видела разных людей, которые шли к ней и кричали:

— Стягивай портки, Джесика! Отклячь задницу, Джесика!

— Смотри, какая она у тебя разработанная, аж говно льется! Все брезгуют тебя трахать, чтобы не вымазаться в этом твоем заспиженном говне! — Ей казалось, что кто-то с холодным жестяным фонарем заглядывает ей в задний проход.

— Отклячь ее, отклячь, а мы все посмотрим на твою дыру! Ой, да у тебя и прибор имеется, только сморщенный какой!

— Не-е-ет! — орет Джесика на все отделение, на всю громадную больницу. — Не-е-ет! — Так орет, чтобы умереть от этого крика, сдохнуть наконец. — Не-е-ет! — Вырывается, дергается, хрипит, плюется, потому что ее кто-то хватает, сжимает, Джесика кусается, кусает этого кого-то, до крови, получает по морде, и вот уже этот кто-то колет ее в руку, по всему телу от руки по венам мурашками расходится тепло, жарко, облачко пенистого тепла доходит до мозга, и вот Джесика видит, что лежит с голым задом на холодном полу, вся в крови, в испражнениях, а вокруг стоит толпа пациентов в халатах, медсестра и санитарки, а дежурный врач велит всем разойтись. И один старичок шепчет сестре: «Какая страшная болезнь этот СПИД, атакует нервную систему и мозг, люди сходят с ума». Джесика засыпает, но чувствует, что кто-то несет ее на руках, куда-то, наверное в общую палату или в изолятор, а может, еще куда-нибудь, туда, где уже ничего нет.