Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг

– Ты пойдешь за ним в крематорий? – спросил я.

– Нееет. Мы дождемся его на кладбище. Не будем уже суетиться. Встретим как следует.

Я лег на Илюшину грудь, на корявый рубец от утюга, на выжженную татуировку, которая в итоге стала причиной моей смерти. Я прижался к его щеке, поцеловал закрытые глаза в светлых ресницах, кривые шрамы от моих ударов, детские ямочки на щеках. Я пытался напитаться ускользающим теплом человеческого тела. Пытался запечатать в своей безоболочковой консистенции моего родного Илюшу. Пытался соединиться с ним, чтобы уже никогда не отпускать. Застывшая в сосудах кровь больше не питала его мозг. Смешные Илюшкины нейроны не рождали в нем мыслей, не истязали болью, не мучили совестью. «Лишь память себя земного», – повторил я слова Эпохи. Я представил рыдающую над ним Ленку. Мою девочку, мечущуюся между бесконечным уважением ко мне и адской страстью к брату. У меня больше не было ревности. Обволакивая собой его тело, я чувствовал безусловную, бесконечную любовь…

Я не хотел его отпускать, но Эпоха силой оттащила меня от Илюши.

– Уступи место старухе. – Она прильнула к нему, сотрясаясь от рыданий. – Я так напугала Шалушика тогда, в своей квартире, пытаясь расцеловать. Глупая уродина, кривая дура, не соображала, что творила, пацан заикался до самой смерти…

– Мы все знатно поиздевались над ним при жизни, – добавил я. – Мы над ним. А он над нами.

– Пойдемте отсюда, – сграбастал нас в кучу Саня. – Я больше не в силах это терпеть. Еще максимум неделя-две, и он нас найдет.

Мы выплыли из операционной и вернулись на кладбище. Эпоха тут же пропала, оставив нас в мучительном ожидании. Я отсчитывал минуты, часы, представляя, как рвет на себе кожу Ленка, как гаснет мама, как теряет под ногами почву отец. «Кто будет на похоронах? – думал я. – У него ведь не было друзей, он не заводил связей, бросал, не оборачиваясь, женщин». Неделя прошла в терзаниях, я представлял нашу встречу и не знал, как подобрать слова.

Наконец к моей могиле пришла бригада рабочих, расковыряла плиту, отодвинула железный люк в яме, уплотнила коробку с Саниными костями и к моей урне прижала такую же мраморную вазу с прахом Илюши. Рядом безмолвно стояли почерневшая Ленка, двое моих сыновей и какой-то седой худощавый дед, которого я ни разу в жизни не видел. Мама с папой, понял я, на похоронах не были, как не пришли они в свое время и ко мне.

– Памятник будем менять, – сказала потусторонним голосом Ленка. – Илюша напоследок разбил рожу своему брату, откололся нос и часть глаза.

– Можем восстановить, – предложили рабочие.

– Нет, на граните будет общая фотография. Перед армией кто-то их снял. Молодые. Лысые. Красивые. Наглые. И уже никогда не набьют друг другу морды.

– Я счастлив, что он вырос в такой семье. Счастлив, что был любим, независим, свободен, – сказал Ленке незнакомый дед.

– Да, он был таким, – отозвалась моя жена. – Героем нашего времени. Любимчиком эпохи. В прямом и переносном смысле этого слова.

Они взяли в руки по горсти земли и один за другим стали бросать ее на уже закрытый люк. Гулкие удары почвы о металл напомнили мне последние толчки Илюшкиного сердца.

– Что это за хмырь седой? – спросил я Саню. – Откуда он взялся?

– Думаю, его биологический отец, тот, что бросил Эпоху в юности, – предположил осветитель.

– Бред, – обиделся я, совершенно не готовый делить брата с чужими людьми.

Могилу наспех зарыли, Ленка с сыновьями и худым дедом уехала домой. Бедная моя, красивая, постаревшая девочка, на которую мы с Илюхой бросили своих родителей. Как я благоговел перед ней, как жалел ее, как желал помочь, укрепить силы… Желал, но не мог… Сторож Серега струей воздуха из смешного агрегата сгонял в кучи сухие желтые листья, и под дробящий рев мотора они вскидывались и дрожали прожилками ладоней, словно махали вслед уходящей жизни.

К вечеру кладбище, как всегда, погрузилось в зыбкую дрему. Казалось, на сегодня все интересные события уже закончились. Я тоже распустил свою материю и уже готов был забыться, как вдруг возле нас с Саней и Настенькой началась непонятная возня. Кто-то плотный, неуклюжий пихал меня своими выступающими псевдолапами и бесконечно матерился. Я сделал уже привычное движение, перевел обитателей могильника в разряд видимого, отсеял ненужных и отскочил в сторону как ужаленный. Передо мной, в разрезанной футболке и джинсах с расстегнутым ремнем, с наспех зашитой патологоанатомом грудиной стоял Илюша.

– Б-блядь, где я? – Он озирался, пытаясь руками убрать невидимую штору.

– И-лю-ха! – захохотал я, будя вековую шоболу аж на дальних захоронениях. – Мой родной придурок! Красава моя!

Я принял человеческий облик и бросился на него, подминая под себя и пытаясь прочувствовать каждый его атом.

– Р-родька? Я тебя не вижу! Где ты, черт умерший?

– Зенки разуй! Расфокус, фокус, и я перед тобой.

Он долго стоял, настраивая неземное зрение, и наконец уставился на меня ясными голубыми глазами. За это время к нам стянулась половина кладбищенской фауны и, как в цирке, с восторгом наблюдала радостное шоу – встречу с родственниками.

– Р-родик!!! – захлебнулся от счастья Илюша, и мы обнялись с ним, как при жизни – крест-накрест, бешено хлопая друг друга по спинам.

– Я в-ведь не брат т-тебе, ты знаешь? До вас т-тут доходят з-земные новости?

– Доходят, – поежился я. – Но знаешь, ты выпил столько литров моей мочи вместе с маминым облепиховым сиропом, что по химическому составу мы с тобой просто идентичны.

Илюша оторопел, по-жабьи захватывая верхней губой вставной зуб. Детское выражение недоумения, вызывающее во мне при жизни чувство победы, сейчас растрогало до несуществующих слез.

– В с-смысле? Ты ссал в мой об-блепиховый морс?

– Ссал.

– Но т-ты хотя бы п-пил клюквенный сок с моими тараканами? – Илюша таращился глазами оскорбленного детсадовца.

– Нет. Ты же не додумался растолочь прусаков, чтобы я не заметил. Их трупы плавали на поверхности, и я выливал эту дрянь в унитаз.

– Умн-ный, – выдохнул Илюша, – ты всегд-да был для м-меня м-махиной, мерилом, маяком.

Мы снова слились в одно целое, и я никогда бы не отпускал его, но Пятницкий могильник вдруг встрепенулся и сжался, ослепленный ярким потоком света, словно прожектором летающей тарелки.

Глава 34. Свет

Это был самый смешной день Златкиного детства. В Федотовке еще бушевало лето, но предрассветный холодок из открытого окна – пророк грядущей осени – уже струился влажной змейкой между лопаток. К наступлению первых заморозков надо было утеплить сени, и соседские мужики принесли дранку – полотно из крест-накрест соединенных досок, которые закрепили у основных стен. В тазах и ведрах Нюра с Зинкой, подоткнув юбки и топоча грязными голыми ступнями, мешали глину с соломой, чтобы этим составом обмазать деревянный каркас. Златка вертелась под ногами, предвкушая невиданную забаву. Саманную смесь наносили на дранку шлепками: в горячую ладонь набирали тестообразную залепуху и с силой кидали на стену. Иногда шмат с торчащими волосами травы крепко прилипал к деревянной подложке, но чаще, особенно когда дело доходило до верхней части стены, дурью шмякался на пол, забрызгивая всех коричневой склизкой жижей. Бабка с матерью смеялись, счастливая Златка, не награжденная меткостью, пуляла глину куда попало – процесс занимал ее больше, чем результат. Через час-другой у рыжей троицы ныли руки, а плечевые суставы пеклись пригоревшей кашей в казане. Анна Степанна, соседка, в ситцевом гороховом платье с загорелыми коленками, вплыла в сени, насмешливо качая головой и удивляясь неловкости Корзинкиных.

– Эй, девки! – Она проглотила исполинский зевок: – Кто ж так стены-то мажет?

Анна Степанна зачерпнула раскатанной, будто скалкой, ладонью говноподобное месиво и, размахнувшись, запустила шматок прямо под потолок:

– Э-эх, епт твою мать! – И глина намертво схватилась с шершавой древесиной. – Видали, дурехи? Кто же без мата-то цемент мечет? Он же держаться не будет!

Хохоча, срывая животы, ругаясь как сапожники, Корзинкины вывели процесс на совершенно новый уровень. Сопровождаемые матюгами лепехи летели точно в цель, ложились ровно и ладно. Соседка, умиляясь, заливаясь смехом и слезами, вела соревновательный подсчет между лучшими стрелками и мазилами, пока не обнаружила собственных кур, гуляющих в огороде Корзинкиных.