Любитель сладких девочек

Боже, Маша ненавидела его всем сердцем. В его «милой курносости», как определяла для себя ее мать, Маше виделась картошка. А в тонких, будто обведенных слабым розовым карандашом, губах, вопреки материной «аристократичности», угадывалась безвольная нетронутость. Что уж говорить о волосах… Разве могут ее серые патлы, летом выцветающие отдельными пегими прядями, сравниться с блестящей шевелюрой черноволосой красавицы? Нет, не станет она смотреться в зеркало.

И спрашивать о ней она ничего не станет, когда он проснется. Не потому, что прав на это у нее никаких не имеется, а потому, что глупо задавать вопрос, на который заведомо знаешь ответ.

Почему-то Маша была уверена, что эта красавица приходилась ему женой. Причем женой горячо и преданно любимой. Оттого и не нашлось в альбоме рядом с ней места никому из его друзей и близких. Там на этих пустых, нетронутых страницах царила только она. И только она царила в его сердце.

Почему же тогда он здесь? Почему не рядом с ней? Вопросы, вопросы, вопросы… Будет ли когда-нибудь конец им, наступит ли когда-нибудь ясность?..

Осторожно ступая. Маша подошла к нише, ведущей в его крохотную опочивальню, и прислушалась. Дыхание ровное и достаточно глубокое, значит, боль отступила. Спит… Ну и пусть себе спит.

О чем и как с ним разговаривать, она пока представляла с трудом. Как с трудом представляла возможность совместного проживания в этом крохотном вагончике. Хотя спать она вполне смогла бы и на диване, его даже раскладывать нет необходимости: сиденье достаточно мягкое и широкое. Другой вопрос: найдется ли у него подушка с одеялом и сменой белья. Все ее имущество, уцелевшее в кровавой вакханалии, было добросовестно разворовано еще ночью. Той самой ночью, которую она провела в многочасовых допросах, а потом корчилась на узкой Нинкиной койке в ее комнате. Утром оказалось, что пломба с двери кем-то сорвана, а все, что подверглось милицейской описи, подверглось позже набегам алчных соседей. Ни денег, ни относительно приличных вещей Нинка там не нашла. Хотя могла и соврать…

Маша оторвала взгляд от его спины и снова огляделась. Чисто, тихо и вполне уютно. Все это она научилась ценить — покой, тишину. Когда никто не старается залезть тебе в душу. Не теребит с решениями. Не торопит с действиями. Хорошо бы случилось так, что ей вдруг повезло с ним — этим современным рыцарем…

Маленький холодильник, больше напоминающий тумбочку, был почти пуст. Десяток яиц, два перемороженных окорочка и ополовиненная коробка сметаны. В отделении для фруктов, правда, корчилась в предсмертных муках пересохшая морковка и луковица, пустившая длинный-предлинный хвост зеленых стрелок. В навесном шкафу нашлась горсть риса и упаковка вермишели быстрого приготовления. Маша убрала вермишель подальше. Слишком уж скептическим было ее отношение к подобного рода гастрономическим удобствам.

Кофе три в одном, бульонные кубики со вкусом свинины или курицы. Никакие пищевые добавки, хорошо сдобренные химикатами, не способны заменить кусок хорошо прожаренной отбивной или зажаренной в духовке курицы.

Быстро разморозив окорочка в кастрюле с горячей водой, она освободила мясо от костей и мелко его порубила. Бросила все это в глубокую сковороду с растительным маслом, накидав сверху измельченные овощи. И спустя полчаса засыпала все это рисом. Это, конечно же, не было пловом. Тем пловом, который они так любили стряпать с матерью, но все же это было лучше, чем столовская еда, при воспоминаниях о которой к горлу подкатывал неизменный тошнотворный комок.

Еда поспела. Тарелки были извлечены из сушки.

Чай вскипел и был заварен. Маша нарезала хлеб, аккуратно уложив его в мелкой плетеной сухарнице, в которой хозяин хранил оторвавшиеся и вовремя не пришитые пуговицы. Придирчиво оглядела накрытый на две персоны стол и решительно пошла будить персону номер один. Болезнь болезнью, а кушать надобно всегда. К тому же и она не железная. Обеденный перерыв пропустила, перенервничала, пока готовила, слюной исходила, и терпеливо ждать теперь, когда он соизволит открыть глаза, было выше ее сил.

— Эй, проснитесь! — Маша склонилась над согбенной под одеялом фигурой хозяина и прислушалась: дышит, конечно же, дышит. — Давайте просыпайтесь! Будем ужинать. Время близится к вечеру, а мы с вами еще и не обедали. Вы слышите меня?

Володя пробормотал что-то нечленораздельное, еле заметно шевельнулся под одеялом и тут же потянулся, комично, словно на физзарядке вытянув руки и ноги. Потом перевернулся на спину и, не открывая глаз, ухватил ее за затылок. Привлек к губам ее голову и жарко зашептал в самое ухо:

— Катька-а, сладенький мой… У-у-ум-м, какая ты… Иди ко мне сейчас же! И прекрати упираться, а то отшлепаю. Я так соскучился, иди ко мне немедленно.

И он что-то еще говорил и говорил. Быстро, красиво и требовательно. Говорил и тянул ее на себя. Маша не знала, что и делать. Опершись руками о край дивана и изо всех сил стараясь не свалиться, она лихорадочно соображала.

Он спит! Точно спит! Спит и видит сон, в котором принял ее — Марию — за свою жену. Стало быть, ее зовут Катериной. Надо было срочно разжать рот и развеять его иллюзии относительно собственной персоны, не идущей ни в какое сравнение с его «милой, родной Катенькой». Но язык, как на грех, сделался вдруг деревянным и никак не хотел шевелиться. Губы дрожали и не слушались, руки от напряжения онемели. Еще мгновение — и он сломит ее сопротивление. Она упадет. Упадет и испугает его. Она же совсем-совсем не умеет быть грациозной. Терпеливой, молчаливой, гордой — это да. Да какой угодно, но только не красивой и не грациозной. Вот сейчас она ухнется на него и спугнет его красивый бред. Вот стыдоба-то! Надо было срочно что-то делать…

— Катенок мой… — простонал в последний раз Володя и открыл глаза.

В следующий момент его замутненный сном взгляд сделался испуганно-безумным. Рука, все еще продолжавшая крепко сжимать Машин затылок, мгновенно разжалась и безвольно упала на диван. Колени подтянулись к животу, и тут же, простонав что-то сквозь зубы, Володя отвернулся от нее.

Маша выпрямилась и только тогда перевела дыхание. В голове все ухало и стучало. Щеки горели нещадно, руки подрагивали. Но более собственного смущения, которое ей не так уж легко было согнать с себя, ее беспокоило его безмолвие. Уж лучше бы накричал, чем выставлять ей на обозрение свою согбенную горем спину. Она знала в этом толк, точно знала и безошибочно угадала по испуганному взмаху его ресниц, как больно ему далось пробуждение.

— Идемте ужинать, — со вздохом произнесла Маша, несколько раз повторив эту фразу про себя, прежде чем решилась сказать ее вслух. — Все остывает.

— Иди ко всем чертям, — отозвался он с вполне милой интонацией.

— Только недавно как оттуда, собственно говоря, — печально ухмыльнулась Маша, вспомнив заводской тупик, и решительно потянула с него одеяло. — Я совсем не хотела красть ваших снов. Я пришла позвать вас покушать, а вы вцепились мне в волосы и…

— Не нужно мне об этом говорить! — Володя сбросил с себя одеяло и, приняв низкий старт, рванул в кухню. Маша поспешила следом. А ну как, движимый порывом, хлобыстнет сковородкой об пол. Плакал тогда ее ужин. В магазин сейчас не выбраться, к тому же не с чем. Просить у него денег она не станет. Поэтому летела за Володей стрелой, зорко отслеживая каждый взмах его руки. Но он пролетел мимо накрытого стола и спустя мгновение уже хлопал входной дверью.

Раздетым на мороз — и это с больными-то почками! Н-да… Ситуация из разряда запущенных.

Бедная, бедная Катенька. Пришлось, наверное, повоевать с этим господином, отстаивая право на дрейф в его территориальных водах.

Володя вернулся быстро. Вымыл руки над помойным ведром. Тут же сел к столу и потянулся к куску хлеба.

— Чего уставилась, присаживайся! — буркнул он и принялся щедро наваливать себе рис из сковородки. — Пахнет вкусно. Сама готовила?

— Нет, по соседям прошлась, — едко парировала Маша, седлая вторую табуретку и тоже накладывая себе.