Любитель сладких девочек

— А к кому же они тут приезжают? Ну.., эти люди, которые из пистолетов и голышом в озеро?..

Тут ведь кругом такое запустение. Наш дом и то мало похож на жилой, что уж говорить про остальные.

— Так в ваш дом и приезжали. Хозяин этого дома с гостями своими ненормальными! — Охотник отер рукавом ватника вспотевший лоб и вдруг начал прощаться:

— Пора мне, а то в марте быстро смеркается. Не смотри, что солнышко ласково пригревает, сейчас за лес ухнется, и все — темнотища. А мне еще полем три километра чесать. А ты, девонька, коли скучно будет, прибредай ко мне.

Я вон за полем прямо и живу. Там у нас полюднее будет. И почта имеется, и телеграф даже. Ежели какое дело, завсегда сможешь сообщить куда следует…

Занятный мужичок. Главное — заботливый.

Как бы вскользь, но все же шепнул ей все жизненно важное: и телеграф, и почта, и сообщить возможность имеется куда следует, «ежели что»… Но вот что? Что, собственно, имелось в виду? Что ее голой бросят в полынью, угрожая пистолетом? Но до этого ее супруг, каким бы странным он ей ни казался, вряд ли додумается. Хотя.., кто знает, что у него на уме. Угрюм, скучен, молчалив последнее время.

Гарик уехал, и Володя мгновенно сник. Ночами он тискал и мял ее тело, разбивая сердце своим безмолвием. Днем уходил куда-то. Возвращался еще более угрюмым, с потухшим взглядом и нервно подрагивающими пальцами. Садился к столу, молча наблюдал за тем, как она подает ему тарелки. Потом так же молча наблюдал, как она убирает со стола. Затем по-хозяйски выбрасывал вперед руку и призывно шевелил пальцами. Она была девочкой догадливой и не строптивой. К тому же… К тому же близость с ним была ей более чем приятна.

В такие минуты, слыша его хриплое дыхание и сдавленные стоны Маша слепо верила, что не все так безнадежно, и что все еще может получиться у них двоих. Кто сказал, что на старом пепелище нельзя воздвигнуть новый дом? Все можно, нужно только очень-очень хорошо постараться.

Стараться ей приходилось в одиночку. Володя, который вдруг ни с того ни с сего начал страдать сомнамбулизмом, не шевелил даже пальцем, чтобы помочь ей. На все ее вопросы слышались однозначные ответы типа: «да», «нет», «не знаю». Свои отсутствия, которые становились все более продолжительными, никак не комментировал. А когда она робко пыталась донести до него мысль о собственном одиночестве, с которым ей очень неуютно, он лишь равнодушно пожимал плечами и.., снова уходил.

Маша страдала. Она вся извелась в той изоляции, в которую ее умышленно — а как же еще? — запихнули. К тому же, с детских лет вымуштрованная матерью, она маялась от бездеятельности. Приготовление завтраков, обедов и ужинов не занимало у нее много времени. Пешие прогулки по окрестностям, которые она ограничила периметром — пятьсот на пятьсот метров — ей давно обрыдли. Телевизора, радио, газет — ничего этого не было. Порой ей хотелось выть от тоски и бежать отсюда. Бежать, забыв обо всем, но стоило услышать шаги мужа на ступеньках и затем его негромкое чертыхание в коридоре, как она обо всем забывала. Пусть он молчит, пусть ни во что ее не посвящает, зато он рядом, и, вглядываясь ночами в его широченную спину, она уговаривала себя поверить в то, что с ним ей намного надежнее и безопаснее.

Но однажды она не выдержала и, швырнув об пол стопку тарелок, со слезой в голосе посмела возроптать:

— Я так больше не могу, Володя! Это просто кошмар какой-то!

— Что именно? — Он красноречиво посмотрел на осколки на полу. — Разбитая посуда кошмар?

Тут не могу с тобой не согласиться, дорогая.

— Хватит! — вдруг закричала она не своим голосом. — Прекрати издеваться надо мной! Чего ты выжидаешь? Почему мы никуда отсюда не едем?

Прошел уже месяц, как мы здесь! Апрель кончается, а мы все здесь!

— И что? — Он сверлил равнодушным взглядом ее тело, не поднимая глаза выше уровня плеч. — Какая тебе разница, где жить? Здесь ты не работаешь, не должна бояться за свою жизнь, да и я за свою тоже…

— Что ты имеешь в виду? — Маша похолодела, уловив в его сарказме более чем недвусмысленный намек.

— Ничего. Давай закончим этот бессмысленный разговор. — Володя встал и снова пошел к выходу, на ходу срывая легкую ветровку с гвоздя.

— Давай! — Маша снова повысила голос. — Давай больше не будем вообще ни о чем разговаривать!.. И я… Я уеду от тебя, Володя! Я разведусь с тобой!

Ей все же удалось растолкать его дремлющее сознание. Он остановился на пороге, все еще стоя к ней спиной, потом медленно обернулся и, чеканя каждое слово, изрек:

— Ты уедешь отсюда, только когда я захочу! А о разводе забудь! Он случится, когда я и только я сочту нужным. В противном случае…

— Об этом случае я наслышана, — притворно елейно пробормотала Маша, возвращая ему его же ехидство. — Приблизительно представляю, чем может закончиться мое самоуправство.

Он минуты три сверлил взглядом ее переносицу, потом вяло пробормотал «дура» и ушел из дома на целых три дня.

В эти долгие три дня Маша едва не сошла с ума от страха. Днем еще ничего, не так жутко, но ночью… Она куталась в теплое пуховое одеяло, закрывала уши влажными ладонями, сжималась в комок, подтягивая колени к подбородку, когда с улицы доносился какой-нибудь странный незнакомый звук. Но сколько Маша ни старалась, она не могла себя убедить в том, что это происки подзагулявшего апрельского ветра, который скребет ветками старой яблони о крышу и вовсю молотит акацией по стеклам: ей все чудилось, что вокруг дома кто-то ходит и заглядывает в окна. Что вот сейчас еще немного, и входная дверь со стуком распахнется, и тогда.., тогда непременно с ней произойдет что-нибудь еще более страшное, чем уже случилось.

Что с ней может случиться, она представляла с трудом, поскольку мотивов для убийства не находилась — кому она вообще нужна, Сидорова Марь Иванна, с неудавшейся корявой судьбой в свои неполные двадцать пять? Кого может заинтересовать ее неказистая личность, когда вон и собственный муж, не выдержав, сбежал… При мыслях о Володе ей становилось совсем худо, и она принималась тихонько плакать, еле слышно подвывая в подушку.

Слезы обычно помогали. Измучившись, она забывалась тревожным сном.

Утром ей становилось чуть легче. Весеннее солнышко ласково пригревало, высушивая раскисшую землю и обозначая окрест множество троп, по которым хотелось идти куда-нибудь, не останавливаясь. Много раз Маша уходила «насовсем». Так, во всяком случае, ей казалось: вот сейчас она пойдет этой тропой и ни за что ни разу не оглянется и уж тем более ни за что не вернется обратно. Но как только коньки почерневших от времени крыш скрывались из виду, она тут же разворачивалась и бежала назад. Дыхание сбивалось, волосы лезли в лицо, мешая смотреть. Она спотыкалась, иной раз падала, но тут же вскакивала и стрелой летела к только что брошенному дому. Но тот, кого она так ждала, не появлялся. Всякий раз она вбегала в дом в надежде напороться на его тяжелый вопрошающий взгляд — «где это ты шляешься, дорогая?» — но в доме по-прежнему было пустынно и холодно. Странное ведь дело — сколько Маша ни топила печь, ни затыкала оконные щели и ни пыталась сохранить тепло в доме, оно обязательно улетучивалось. Словно само провидение наталкивало ее на мысль о том, что тут нет и не может быть места ничему доброму, что все здесь было выстужено задолго до того, как им двоим тут поселиться.