Любивший Мату Хари

Она улыбнулась:

— Я хотела повидаться с тобой, Ники. Честное слово, вот единственная причина, почему я пришла. Я просто захотела увидеть тебя.

— А что потом? Обратно к Данбару, или к Шпанглеру, или к...

— Пожалуйста, не сейчас. Я опять заблудилась. Ты не видишь? Я по-настоящему заблудилась теперь... — Стиснув его руку и притянув к себе: — А ты единственный, кто может отыскать меня.

Он поцеловал её, увидел, что она плачет, и ещё раз поцеловал. Сначала она отвечала как ребёнок, странно застенчиво, и что-то бормотала о кошке. Но вот он ощутил, что её губы раздвинулись и её сердце забилось рядом с его сердцем.

Она разделась в темноте, шагнула в свет от окна, и он увидел, что она улыбается. Он провёл рукой по всё ещё совершенному изгибу её спины. Дождь не шёл, но ветер сквозь провисшие ставни дул со звуком текущей воды.

И конечно, были две или три минуты, когда он хотел остановить её, попросить оставить его в покое. Но скоро это прошло, и он сожалел только, что не переменил постельное бельё.

Она оставалась у него четырнадцать дней — неделю до Рождества и первую неделю нового года. В Париже было холодно от ранней непогоды, но они редко покидали комнату. Утра были особенно красивы, с глазированными белой изморозью окнами. Рассвет, однако, наступал медленно, как будто борясь с ночным ветром.

Что до особенных воспоминаний, они навсегда запомнят канун Рождества. Грей был воспитан в англиканской вере, а Зелле уже много лет не обращалась ни к какой определённой вере, но они всё же решили посетить полуночную мессу в Сен-Бернаре. Служба была там всегда менее пышной, чем в Нотр-Дам, но очень красивой, и от той ночи остались две зарисовки в карандаше местных детей, стоящих на коленях и принимающих святое причастие.

Праздновали Рождество они просто: на низком столике были разложены мясной пирог, печёные яблоки и ванильный крем. И подарки тоже не были слишком оригинальными, в основном просто безделушки, приобретённые в соседних магазинах. Зелле, однако, получила необыкновенно запоминающуюся литографию того леса в Фонтенбло.

После ужина они молча разделись и легли вместе на толстые ковры у печи. Он просто держал её в руках, стараясь запечатлеть в памяти её образ вперёд на долгие годы. Он тщательно изучал её грудь, тёмные соски, этот дельфиний рот, глаза как спокойный ручей. Он задавал, ей вопросы, концентрируясь на звуке её голоса, отчасти сухого, но ясного. Временами под каким-то предлогом он заставлял её оставаться неподвижной, чтобы изучить её тело в разных ракурсах.

Что до Зелле, то она тоже была довольно спокойной. Странно, но она чётко понимала, что от этих дней останется в её воспоминаниях: то, как он сидит у мольберта, медленный ответ на простой вопрос, слабый запах скипидара, жжёные спички и ароматический шарик. Она любила смотреть, как он обращается с мастихином [24] или склоняется под светом лампы, чтобы заточить карандаш. Но сами по себе его рисунки были для неё всё ещё непостижимы, как сердцевина айсберга.

24

...мастихином... — Мастихин (от ит. mestichino) — стальная или роговая пластинка в виде лопатки или ножа, применяется в живописи для удаления красок с полотна, нанесения грунта, чистки палитры, иногда для нанесения красок.

Последующие дни также были холодными, но безветренными, и они частенько гуляли по вечерам. Они избегали знакомых кафе и праздных толп на бульварах. Они также старались избегать разговоров о будущем.

Наконец они совсем перестали выходить из комнаты, так что последующие три ночи были как одна-единственная ночь. Они питались едой, которую приносил посыльный: сушёные фрукты, маринованные огурцы, мясной пирог и пиво. Они редко засыпали до наступления рассвета. Играли в шахматы в молчании, но без особого интереса. Свет всегда был притушенным.

Последним днём было воскресенье. К девяти вечера её чемоданы были уложены, пальто лежало на кровати. Билет на поезд у кувшина на каминной полке — первый класс до Канн, где она должна выступать для какого-то коммерсанта из Антверпена. С востока надвигалась новая буря. Ещё раньше они увидели над линией горизонта плотную стаю облаков. А потом вновь поднялся ветер.

Грей мучился мыслью попросить её остаться... умолять её... требовать. Но в этом, оказалось, не было смысла. «Это только на неделю, — сказала она ему. — Только на одну несчастную неделю, и если ты действительно хочешь, поедем вместе, — говорила она ему. — Поехали. И мы сможем вместе погрустить на морском берегу». Но он понимал, что, по крайней мере, знал лучшее, чем эта перспектива.

За ужином из холодной мясной вырезки и пива они сидели бок о бок на низком диване. Она надела свой восточный халат с вышитыми белыми хризантемами. Он был в своей обычной одежде. После долгого молчания он спросил, не хочет ли она шерри. Её голос был до странности сухим и прерывистым: нет, она не хочет больше пить. Немного позднее он спросил, не хочет ли она прогуляться к реке или в городской сад. Ответ её был таким же, и он понял, что она плачет.

Наступило долгое молчание, похожее на натянутую струну, облака, пенящиеся где-то над Версалем, и её глаза, наполненные слезами. Затем очень мягко: «Знаешь, я бы очень хотела, чтобы могла любить только тебя, Ники. Правда».

Она ушла сразу после рассвета. Ему не хотелось видеть, как она отбывает со станции, и они расстались во дворе внизу. Был мелкий лёгкий снежок, сдуваемый ветром, как пепел. Подъехал экипаж, и они стояли на ступеньках, пока кучер укладывал её багаж. Хотя она продолжала стискивать его руку, он знал, что она уже не тут.

— Я всё собирался сказать тебе, — начал он. — Думаю, было бы неплохо, если бы ты выкроила минуту и написала Данбару.

Она кивнула, но глаза её были в тысяче миль отсюда.

— Да. Да. Я полагаю, ты прав.

— Я знаю, это будет много для него значить.

— Да, конечно.

— И в самом деле, если у тебя будет возможность, я бы тоже был рад.

Она улыбнулась, легко проведя пальцами вдоль уголка его рта.

— Не будь серьёзным, Ники, не сейчас. В любом случае я вернусь через неделю.

— Да, через неделю.

— Или две.

За этим последовал прощальный поцелуй, и она шепнула из-за двери экипажа что-то о том, чтобы он позаботился о коте.

У него ушло много времени на то, чтобы изгнать её из своей комнаты, много времени, прежде чем он перестал находить напоминавшие о ней мелкие вещички то под мебелью, то засунутые в ящики. И ещё больше прошло времени, прежде чем он вновь получил от неё весточку... по крайней мере, пять или шесть месяцев.

В ту пору она жила в деревне Эвр, к югу от Тура. Её любовником был добродушный биржевой маклер по имени Ксавье Руссо. Она повстречалась с ним на званом музыкальном вечере и вскоре водворилась в chateau, который он снимал у какой-то местной графини. Он был женат и к тому же активно занят работой в Париже, но по крайней мере раз в неделю он встречался с нею.

Дорога из Парижа в Эвр была живописной, неторопливой, лежала через провинцию Турен и реку Луару. В конце концов Грей хорошо узнал её; обычно он ездил туда по понедельникам или вторникам, чтобы возвратиться прежде, чем её любовник приедет в четверг или пятницу. Такое расписание было удобным. В то время как Руссо оплачивал счета и занимал её по выходным, Грей заполнял оставшееся время.

Они Скакали на лошадях — есть фотография: она верхом на своём любимце, великолепном жеребце по имени Райа. Они играли в шахматы или в маджонг, и она всегда проигрывала из-за своей невнимательности. Они проводили тихие дневные часы под деревьями или в побелённой ротонде... а ещё они предавались любви.