Любивший Мату Хари
Шрифт:
— А если он не согласится на это?
Саузерленд улыбнулся, но глаза его по-прежнему сосредоточенно смотрели на красного коня, безнадёжно стоящего под ударом ладьи.
— Что ж, возможно, нам придётся пересечь тот самый мост.
— А как насчёт Зелле?
— Насчёт неё?
— Что будет с нею в этой игре?
— О, я не знаю. Я бы оставил её вам.
Грей покачал головой:
— Я не могу управлять ею. Я не знаю, что сказал вам Данбар, но я не могу управлять ею.
Саузерленд раздумывал, не пойти ли королевской пешкой.
— Я понимаю. Всё же всегда что-то можно сделать.
Раздался
— Это моя мечта... провести герра Шпанглера на верёвке по улицам Лондона. — Затем, возобновив атаку слоном: — Вы знали, что Энтони Кравен был моим другом?
Грей покачал головой.
— Он был моим крестным отцом, моим учителем.
— Мне очень жаль.
— Не то чтобы я мстителен, но один Бог знает, как бы мне хотелось взять Шпанглера. — Его руки сжали две белые пешки. — Между прочим, вы не будете там одиноки. Сайкс прикроет ваш тыл. И как вам известно, мы с Чарльзом всего в часе езды от вас. Поэтому вам не следует волноваться.
Грей опять взялся за пиво:
— Что, если Шпанглер примется играть нечестно, как известно, он так и делает?
— Я же сказал вам, там будет Сайкс. Он и в самом деле чрезвычайно способный молодой человек.
— Что, если Шпанглер помнит меня с того вечера — с Михардом?
— О, я не думаю, что он почувствует связь. Восемь лет, знаете ли...
Они не пожелали друг другу доброй ночи. Грей прикончил своё пиво и двинулся обратно к лестнице. Он уже почти достиг лестничной площадки, когда его тихо окликнул Саузерленд.
— Между прочим, вы делаете это ради женщины?
Грей обернулся и посмотрел на него:
— Это важно?
Саузерленд пожал плечами:
— Вы знаете, Чарльз одержим той же страстью. Это у вас выражается по-разному, но в целом одержимость такая же. Боюсь, я не вполне понимаю вас... но вообще-то я видел её только на фотографии.
Поздней ночью он вновь услышал, как Саузерленд рыщет по коридорам, должно быть, в поисках ещё одного страдающего бессонницей, чтобы встретиться с ним за шахматной доской. К рассвету, однако, стало вновь спокойно, и Грей даже увидел сон о ней.
Они уехали утром, когда ещё было темно. По дороге на станцию Данбар обсуждал процедуру связи, затем удалился в комнату ожидания, чтобы дождаться следующего поезда. Путешествие запомнилось Грею прежде всего из-за обилия садов, насыщенных всеми оттенками зелёного цвета, и великолепных открытых лугов. Вместе с тем он станет вспоминать, как постепенно, с изменением пейзажа и угасанием дня, мысли о Зелле захватывали его и возвращали к реальности. В поезде ехали немецкие солдаты, коммерсанты из Парижа, женщины, возвращавшиеся после отдыха. Но по-настоящему почти все фигурки были сметены с доски — и в конце концов значимой была эта одинокая дуэль между двумя пешками, неуклонно перемещающимися в сторону ничейной земли.
Глава шестнадцатая
Естественно, существовали зарисовки Берлина работы Грея — набросанные пером, теперь уже забытые очертания на фоне неба, ночные пейзажи разрушенных позже бульваров: Бендлерштрассе, Ангалтерштрассе, Унтер-ден-Линден. По большей части
эти рисунки были не более чем заурядными, безликие эксперименты с угловатыми тенями и странными перспективами. Существовали, однако, два или три довольно интересных солдатских портрета и поистине восхитительный профиль Зелле.Хотя он и телеграфировал предварительно, она не встречала его на станции; а когда они увиделись, Маргарета выглядела усталой и истощённой после трёхдневной схватки с инфлюэнцией.
Они выпили какао в баре отеля «Бристоль», затем, не выбирая дороги, пошли боковыми улицами и через городские сады. Они не говорили ни о чём — что бы ни сказал Данбар позднее, — ни о чём, что имело бы хоть какое-то значение. Она спрашивала об их общих друзьях в Париже, он отвечал, что, не считая Вадима де Маслоффа, он редко видится с кем бы то ни было. Он спрашивал о её карьере, её ответ прозвучал расплывчато. Они обсудили одного или двух художников, которых она встретила на вечеринке. Шпанглер упоминался только раз — прямо перед тем, как она должна была уйти, чтобы встретиться с ним за выпивкой у Кемпински.
— Ты не одобряешь, да? — спросила она. — Я вижу по твоим глазам.
Его глаза были устремлены к небесам, на новогреческие чудовища кайзера.
— Одобряю — что?
— Рудольфа, город, всё. Ты думаешь, мне не следует оставаться здесь, да?
— Полагаю, так.
— Но это потому, что ты не знаешь Руди и, уж точно, не знаешь Берлина. — Она остановилась, притянув его рукой, продетой под его руку. — Скажи мне кое-что. Что на самом деле заставило тебя приехать повидаться со мной?
В поезде он отрепетировал дюжину ответов, но внезапно, растерявшись, как будто ответа ждала вся Германия, сказал:
— На самом деле сам не знаю.
Они продолжали идти не совсем в ногу: лужи от недавнего дождя напоминали осколки разбитого зеркала, отражая стоящие над ними деревья. Проходящий мимо трамвай на мгновение заглушил её голос, затем он услышал её смех.
— Париж не единственный город, знаешь ли. Кроме того, Рудольф даёт мне всё... абсолютно всё.
— Откуда он берёт деньги? — Поскольку это хотели знать.
— Не всё ли равно? Покуда он даёт мне всё.
— О да, в этом случае, полагаю, я должен встретиться с ним. — Самое меньшее, что он мог сделать, принимая в расчёт его задание.
— И встретишься... завтра, за обедом.
Данбар будет заинтригован.
— Скажем, приблизительно в восемь часов.
А в промежутке он мог надраться до потери памяти.
— Да, в восемь будет отлично.
— И, Ники?
— Что? — Уловив нечто, мелькнувшее в её глазах, чего он не видел многие месяцы.
— Я ужасно рада, что ты приехал.
Тут же он чуть не сказал ей: уходи отсюда, это опасно, я снова — шпион. Но в конце концов просто оставил её стоящей на холодной улице, с румянцем, вернувшимся на её щёки, с красотой вновь абсолютной и бесспорной.
Рядом с британским посольством и недалеко от Вильгельмплац находился парк, обнесённый стеной, с густой зеленью и пышными каштанами. Думая об этом городе, он всегда будет вспоминать тамошних птиц: диких уток и лебедей, воробьёв и лесных дроздов. Как и многое другое, голоса их слышались всегда, но сами они редко показывались на глаза.