Любивший Мату Хари
Шрифт:
— Ники, я говорю вам правду. Тут никто ничего не сможет сделать.
— Как мы можем знать это, прежде чем увидим досье Данбара? Как мы можем что-нибудь знать до того, как увидим досье и определим, какого рода дело он состряпал?
— Ники, пожалуйста...
— Вы мне задолжали, Мартин. Задолжали мне за то, что произошло в Берлине.
— Ники, ради Бога.
— И если не считать всего остального, я задолжал ей за то, что она вытащила меня из Берлина. Из той проклятой тюрьмы...
И за большее. Много большее. За то, что есть Маргарета...
Всё есть в досье Данбара,
— Чарльз совершенно сошёл с ума. Я никогда по-настоящему этого не понимал, — сказал Грей.
51
...в поражении на Ипре... — На Ипре в Бельгии союзнические войска потерпели поражение. Германские войска здесь впервые применили химическое оружие.
Это было сказано на рассвете следующего дня. Грей провёл около шести часов в кабинете Данбара, пока Саузерленд ожидал в соседней комнате. Чтобы избежать утренней проверки службы безопасности, они заторопились из ричмондского флигеля и вернулись на улицу.
— И, если я не ошибаюсь, — продолжал Грей, — он всё ещё одержим ею. То, что в этих папках, рассказывает скорее его историю, чем её.
Саузерленд оставался неподвижным. Он снова очень устал.
— Как вы понимаете, я не могу позволить вам воспользоваться чем-либо из того, что вы видели этой ночью. Мы не должны...
— Нет смысла использовать это, Мартин. В суде. Это скорее для больницы. Данбар вёл не хронику тайной работы. Он писал историю болезни. Своей болезни. В дополнение к своим личным обидам на неё он убедил себя, что она намерена уничтожить его... уничтожить его лично. Поэтому для него было бы разумным поразить её первым...
— И вы не можете обсуждать содержание досье ни с кем, кроме...
— В этом тоже нет никакого смысла. «Дело» детально проработано. И даже может быть выставлено в суде.
— Я уверен, это равным образом обеспечит детальную защиту.
— О, но именно тут Чарльз оказался особенно умён. Знаете, он уже начал отрезать ей возможности для защиты. Уже начал заметать след.
Они шли вдоль очередного ряда пустых магазинов. Уличные крики раздавались в холодном воздухе. По тротуару размётаны старое тряпье, яблоки; тут же мужчина чинил стулья.
— Скажите мне, — внезапно спросил Грей, — что вы знаете о телеграфных перехватах сообщений между Берлином и Мадридом?
Саузерленд приостановился, чтобы поднять воротник своего пальто:
— Не понимаю.
— Очевидно, что главная часть дела, составленного Данбаром, сейчас зиждется на ряде перехваченных телеграмм, которыми обменивались фон Калле из Мадрида и Шпанглер из Берлина. Он дважды упоминал их в официальных записках к Ладу и представляет их как огромное событие в послании Адмиралтейству.
— И какова ситуация?
Грей покачал головой:
— Я только знаю, что он, кажется, почему-то считает, будто они решают всё.
— Он мог, конечно, лгать,
широко заявляя о незначительной улике, чтобы поддержать продвижение своего дела.— Он мог также снимать с Маргареты последнюю мерку. Мартин, мне нужно ещё несколько недель. Мне нужен пропуск и несколько недель за границей.
Саузерленд смотрел на пустую улицу и качал головой:
— Вы, кажется, не понимаете. Даже если бы вам разрешили увидеть её...
— Нет, я не хочу увидеться с Зелле, Мартин. Я хочу поговорить с Рудольфом Шпанглером.
Саузерленд смотрел на окружавшие их многоквартирные дома — ряды окон, закрытых ставнями в ожидании налёта «цеппелинов», дюжина ярдов обожжённого тротуара.
— Бога ради, Ники, постарайтесь взглянуть в лицо...
— И подумайте, не сможете ли вы добыть мне копии тех телеграмм.
Грей провёл остаток дня в приготовлениях. Он уничтожал компрометирующие записки и рисунки. Он опустошал ящики и паковал чемодан. Он извлёк большую часть своих сбережений. Он удерживал себя от выпивки. В этом, может, и не будет необходимости, но не смог удержаться от привычки и вычистил оружие — американский автоматический револьвер 45-го калибра и тот же зазубренный штык.
Когда закончил, он сел за стол и написал ей:
«Дорогая Маргарета, после всего того, что мы наделали...»
Туда же он вложил рисунок — кошка на стуле в залитой светом комнате. Он полагал, что ей ни в коем случае не дадут письмо, но, по крайней мере, могут отдать рисунок. Какой может быть смысл в том, чтобы отказывать ей в безобидном рисунке безобидного английского любовника?
Глава двадцать девятая
Телеграммы, упомянутые в досье Данбара, не фигурировали как улики до конца марта. Бушардон оставил самый детальный отчёт об этом дне в своих «Воспоминаниях» 1954 года. Расследование, написал он, более или менее забуксовало, и тут Военное министерство очень кстати представило для рассмотрения текст нескольких телеграмм, полученных и расшифрованных при помощи британской команды связи взаимодействия и технического оборудования, установленного на вершине Эйфелевой башни. Подразумевалось, что телеграммы служили для обмена сведениями между фон Калле в Мадриде и Рудольфом Шпанглером в Берлине. Хотя Мата Хари не названа по имени, появляется присвоенный ей немцами личный номер — Х-21. Был ещё ряд недвусмысленных ссылок на информацию, которую она предположительно передала фон Калле, так же как и прямая ссылка на её «внедрение» во Французскую секретную службу.
Примерно в десять часов утра Бушардон выложил перед Зелле текст первых двух телеграмм. Вспоминая тот день, он заметит: «С тех пор я должен был вести игру осторожно, я закрыл свою дверь для всех и распространил слух, что уехал в тюрьму во Френ на слушание какого-то дела. Таким образом, пока пресса искала меня повсюду, я готовился к тому, чтобы ознакомить
Мату Хари с убедительными доказательствами, представленными Третьим военным советом».
Тёплый день. Преждевременный привкус июня в разгаре марта. В кабинете Бушардона темно: жалюзи опущены, свет лампы направлен на стул преступника. Войдя в комнату, она также заметила, что его стол очищен от всего, кроме простой коричневой папки.