Любовь и смерть Катерины
Шрифт:
— Дорогой друг, если бы они знали твое местонахождение, они достали бы тебя хоть из-под земли.
— Да не волнуйся ты так. Я же мелкая рыбешка.
— Они не прощают, они не забывают.
— Вот, возьми, тут немного бренди. Выпей капельку, это успокоит желудок.
Если бы в этот момент капитан парома решил раскурить свою старую трубку и сказал бы помощнику: «Педро, подержи-ка руль минуту-другую» и, выйдя из рубки, прошел бы на самый край капитанского мостика, что он иногда делал, когда пришвартоваться в порту было почему-нибудь особенно трудно, и перевесился через поручни,
Но если бы капитан парома действительно осознавал свой патриотический долг, он повернул бы паром назад и немедленно телеграфировал бы команданте Камилло о том, что на его борту находится государственный преступник, чтобы на причале их встречал батальон вооруженных до зубов десантников.
— Мне уже лучше, — сказал доктор Кохрейн. Он протянул серебряную фляжку обратно. — Вот спасибо!
— Хорошо. Может, сядем на скамейку, вон там, в тени?
— О нет, только не на эту. Давай пройдемся немного подальше.
Доктор Кохрейн упал на скамью, и ее круглые деревянные перекладины неприятно впились ему в ягодицы. Нагретая горячим воздухом табличка, на которой значилось «Салон первого класса» прожигала спину через тонкий пиджак.
— Мне лучше, — повторил он. — Немного лучше.
— Хорошо. Ну, как дела?
— Да все так же. Ничего особенно не меняется. Все, как и раньше. Лица меняются, но только на самой вершине, понимаешь? По правде говоря, форма одного полковника не многим отличается от другого.
— Здесь, на нашем берегу, все обстоит примерно так же. Лозунги другие, а суть одна. Знаешь, жить на другом берегу реки — все равно что смотреть на мир с обратной стороны зеркала.
— Даже странно подумать, как горячо мы верили в наше дело, — тихо сказал доктор Кохрейн.
— Нет, ничего странного. Надежда — это наркотик.
Несколько минут они сидели молча и вдруг, как и бывает со стариками, сентиментально взялись за руки.
— Ладно. А как наш мальчик?
— Хорошо. Очень хорошо, — сказал доктор Кохрейн. — Но он уже давно не мальчик, а взрослый мужчина.
— Ну да, конечно, я понимаю. Понимаю. Просто для меня…
— Ну да, конечно.
— Ты привез книгу?
— Боюсь, в этом году книги пока нет. Я знаю, что он работает над чем-то, только вчера я видел, как он сидел на берегу реки и что-то быстро писал в блокноте, целые страницы исписывал, надеюсь, что на подходе новый роман. Он говорит, что работа спорится. Надеюсь, в будущем году выйдет еще одна книга. Уверен, что привезу ее тебе на следующий день рождения.
— Я так горжусь своим мальчиком, друг мой.
— И правильно делаешь! Он — наше национальное богатство. Никто не понимает нас так, как Чиано. Мы читаем его книги, и нам кажется, что он рядом, разговаривает с нами.
— Ты правда так думаешь? Я рад это слышать! Мне тоже хочется в это верить. Ведь его романы для меня — единственный способ узнать моего мальчика поближе. Он счастлив?
— О чем ты? — Доктор Кохрейн удивленно повертел головой. — Ну и вопрос… А ты счастлив? А я? Спроси меня
лучше о том, кто выиграет в лотерею на следующей неделе, о чем-нибудь простом и предсказуемом…— Ладно… Но он по крайней мере здоров?
— Здоров как бык, и, как всегда, в центре внимания, и вполне состоятелен, и… самое главное… ему ничто не угрожает.
— Это все, о чем я мечтал. Все, чего я когда-либо хотел.
— Знаю.
— Но он так и не женился.
— Что? Нет. Он очень занят, слишком занят для того, чтобы иметь жену.
— Но он не?..
— Что ты! Нет! Успокойся, он любит женщин, и женщины его любят, даже слишком, если хочешь знать.
Доктор Кохрейн решил не упоминать про мадам Оттавио. С одной стороны, Чиано спокойно назначал друзьям встречи у нее в доме, но он мог бы постесняться рассказать о своих излишествах отцу.
— Хорошо. Очень хорошо. Не то чтобы я сильно не одобрял этих… Ну, ты понимаешь…
— Понимаю, — сказал доктор Кохрейн. — Кому же захочется, чтобы его наследник оказался гомиком?
После неловкого молчания, которое, впрочем, длилось недолго, последовал еще один вопрос:
— А как его мать? Как София?
— Все так же. Так же грустна. Она никогда, ты знаешь… — Доктор Кохрейн, по своему обыкновению, не закончил фразу, и она повисла, постепенно растворяясь в воздухе. — В общем, она никогда…
— Да-да, конечно, я понимаю. Она не могла. Как мне жаль!
— Что же, все, что ни делается, делается к лучшему.
— Ты и правда веришь в это, Хоакин? Прошло почти сорок лет — и что же? Ничего не изменилось. Представляешь, друг мой, я в бегах уже почти сорок лет, но за все эти годы никто не попытался меня убить.
— Это потому, что ты живешь на другом берегу реки. Дома тебя убрали бы немедленно. Или, еще хуже, заставили бы говорить, развязали бы язык, шантажируя Софией и мальчиком. Они и теперь живы лишь потому, что уверены — ты мертв. И они, и все остальные. А я! Ты спас и мою жизнь.
Оба опять в смущении взглянули вперед, туда, где тупой нос парома резал густые, как сироп, воды Мерино, приближаясь к противоположному берегу.
Через несколько минут доктор Кохрейн сказал:
— Еще остался бренди?
— Конечно! И еще у меня есть бутерброды. И даже торт!
— О, не думаю, что торт пойдет мне сейчас на пользу. Мой бедный желудок сегодня и так серьезно пострадал. Но ты давай, ешь, не стесняйся! А я отмечу твой юбилей твоим же превосходным бренди.
— До чего мы дошли с тобой, Кохрейн! Два революционера-подстрекателя, два товарища, два опасных врага режима сидят на грязном старом пароме и уплетают бутерброды.
— Нет, это один из них уплетает бутерброды, второй слишком занят тем, что блюет в свою шляпу, ха-ха-ха?
— Господи, а я-то думаю, куда ты дел шляпу
— Не волнуйся, куплю новую, — сказал доктор Кохрейн.
— Идет, и для официального отчета — я сейчас не смеялся.
И всю дорогу до берега они сидели бок о бок, беседуя о пережитом, вспоминая молодость и безумные надежды на лучшее мироустройство.
Однако все путешествия когда-нибудь заканчиваются, и через какое-то время паром подошел к другому берегу реки.