Любовь и Тьма

За услуги она ничего не требовала, но на свое ремесло жила: проходя мимо ее ранчо, благодарные люди оставляли яйца, фрукты, дрова, птицу, а порой и зайца или куропатку, добытых на последней охоте. Даже в худшие времена нищеты, когда погибал урожай, а у скотины от голода живот прилипал к спине, в доме матушки Энкарнасьон не ощущалось нужды в самом необходимом. Она знала все тайны, связанные с родами, а также безотказные средства для аборта с помощью трав или огарка свечи, но использовала их только в самых необходимых случаях. Если знаний ей не хватало, она полагалась на свою интуицию. Когда младенец наконец прокладывал себе путь к свету, она обрезала пуповину чудесными ножницами, чтобы наделить ребенка силой и здоровьем, а затем осматривала его с головы до ног, дабы убедиться, что тельце у него нормальное. Если вдруг обнаруживался изъян — предвестник жизни, полной страдания и бремени для других, — она вверяла новорожденного в руки судьбы. Но если ничто не противоречило божественному порядку, она благодарила небо и посвящала младенца в жизнь парой шлепков. Матери она давала настой травы для освобождения от венозной крови и для поднятия духа, касторового масла — для очистки кишечника, а пиво с сырыми желтками — для обилия молока На три-четыре дня она брала на себя заботы по дому: готовила пищу, подметала, кормила семью и возилась с гурьбой малышей. Так было во время всех родов Дигны Ранкилео. Но когда родилась Еванхелина, повивальная бабка сидела в тюрьме за незаконную медицинскую практику и обслужить ее не могла Как бы то ни было, Дигне пришлось лечь в больницу Лос-Рискоса, где с нею обращались куда хуже, чем с заключенной. Как только она вошла, ей прицепили на запястье этикетку с номером, побрили Гениталии, вымыли ее холодной продезинфицированной водой, совсем не учитывая, что у роженицы от этого может навсегда пропасть молоко, и уложили в непокрытую простыней кровать вместе с другой женщиной в таком же, как она, состоянии. Затем, без ее согласия, покопались во всех отверстиях ее тела, а рожать принудили при свете лампы у всех на виду. Все это она терпеливо вынесла но когда она вышла оттуда с чужой девочкой на руках, красная от нестерпимого стыда, то поклялась, что никогда в жизни ее нога не ступит на порог какой бы то ни было больницы.

Дигна поджарила яичницу с луком, позвала семью на кухню. Каждый явился туда с собственным стулом. Когда дети начинали ходить, она выделяла каждому из них в неприкосновенную собственность сиденье — единственное достояние в общинной бедности семейства Ранкилео. Даже кровати были общие, а одежда хранилась в больших плетеных корзинах: по утрам семья извлекала из них то, что было нужно. Ни у кого не было личных вещей.

Иполито Ранкилео шумно потягивал мате и медленно пережевывал хлеб: многих зубов уже не было, остальные сильно шатались. Выглядел он здоровым, но сильным никогда не был. Сейчас, однако, дело шло к старости: годы обрушились на него внезапно. Его жена связывала это с бродячей жизнью цирка: всегда на колесах, то туда, то сюда, питание никудышное, да еще и бесстыдное раскрашивание лица этими снадобьями, разрешенными Богом лишь для уличных женщин: порядочным людям они вредны. За немногие годы молодцеватый парень, который был ее женихом, превратился в сгорбленного человечка с лицом, похожим из-за частых ужимок на картонную маску, и носом, смахивавшим на кувшин. Он надрывно кашлял и засыпал посреди разговора Во время холодов и вынужденного бездействия он, бывало, развлекал детей, наряжаясь в пестрые одежды паяца Под белой маской с огромным алым ртом, раскрытым в постоянном хохоте, жена замечала усталые складки. Поскольку он дряхлел, найти работу ему было все трудней, и Дигна стала лелеять надежду, что муж в конце концов осядет на земле и будет помогать ей в ее трудах Сейчас прогресс насаждался силой, новые распоряжения ложились тяжким бременем на плечи Дигны. Крестьяне тоже были вынуждены приспосабливаться к рыночной экономике. Земля и все, что на ней производилось, стали объектами свободной конкуренции: теперь каждый жил и получал в соответствии со своей предприимчивостью, везучестью и инициативой; даже неграмотные индейцы втягивались в это колесо судьбы, причем большое преимущество получали те, у кого были деньги, ведь они могли купить за несколько сентаво или взять в аренду на девяносто девять лет собственность бедных землевладельцев — таких, как семейство Ранкилео. Но она не хотела оставлять место, где родилась и вырастила детей, для того чтобы ютиться в новоиспеченных сельскохозяйственных деревнях Каждое утро тамошние хозяева набирали необходимую рабочую силу, экономя деньги за счет арендаторов. Это означало бедность в бедности. Она хотела, чтобы семья обрабатывала эти доставшиеся по наследству шесть куадр, [6] но с каждым разом ей становилось все трудней отбиваться от наседавших крупных хозяйств, особенно без мужской поддержки, столь необходимой в ее мытарствах.

6

…куадра — здесь: мера длины, равная 1/4 мили (примерно 0,5 км).

У Дигны Ранкилео проснулось сострадание к мужу. Для него она оставляла на сковородке лучший кусок, самые крупные яйца; она вязала для него жилеты и носки из самой мягкой шерсти. Она готовила ему настои трав для почек, для прояснения мыслей, для очищения крови и для сна, но было очевидно, что, несмотря на все ее старания, Иполито старел. В это время два мальчика подрались из-за остатков яичницы, а он равнодушно смотрел на них. В обычные времена он бы уже вмешался, раздавая подзатыльники, чтобы разнять их, но сейчас не спускал глаз с Еванхелины, следя за нею взглядом, словно опасаясь, что она вдруг превратится в какое-нибудь чудовище — из тех, что показывают в цирке. В этот час девочка ничем не отличалась от остальных ребят, была такая же озябшая и растрепанная. Ничто не предвещало того, что с ней произойдет через несколько часов — ровно в полдень.

— Излечи ее, Боже милостивый, — говорила Дигна, закрыв лицо передником: пусть никто не заметит, что она говорит сама с собой.

Утро обещало быть тихим, и Хильда предложила позавтракать на кухне, согреваемой лишь небольшой плитой, но муж напомнил, что ей следует беречься простуды: в детстве она страдала болезнью легких. По календарю еще была зима, но сияние рассветов и пение жаворонков говорили о приходе весны. Им следовало экономно расходовать топливо. Настали времена дороговизны, но, учитывая слабое здоровье жены, профессор Леаль настоял на том, чтобы был зажжен керосиновый нагреватель. И днем, и ночью жильцам приходилось согреваться, таская за собой этот видавший виды прибор из одной комнаты в другую.

Пока Хильда возилась с кастрюлями, профессор Леаль, уже в пальто и шарфе, но в домашних туфлях, вышел во двор, чтобы подсыпать в кормушки зерен и подлить в цветочные горшки воды. Заметив на деревьях маленькие набухшие почки, он заключил, что вскоре деревья покроются листвой и превратятся в зеленые укрытия, где обретут приют перелетные птицы. Насколько ему нравилось наблюдать за их свободным полетом, настолько он ненавидел клетки, считая непростительным лишать птиц воли только ради удовольствия постоянно иметь их перед глазами. Даже в мелочах он следовал своим анархическим принципам: поскольку свобода — неотъемлемое право человека, еще больше оснований должно иметь на это крылатое племя.

Из кухни его позвал Франсиско: чай готов, а к ним пришел в гости Хосе. Профессор поспешил на кухню: обычно Хосе не приходил в субботу так рано, хотя профессор всегда был готов прийти на помощь ближнему. Гость уже сидел за столом, и впервые профессор заметил, что у него поредели волосы на затылке.

— В чем дело, сынок? Что-нибудь случилось? — спросил он, хлопая его по плечу.

— Нет, старина, ничего, просто хочу, чтобы мама накормила меня приличным завтраком.

В семье он был самым сильным и крепким, ему одному недоставало характерных черт Леалей — угловатости и орлиного носа Он был похож на рыбака с южного побережья, ничто не выдавало его утонченную душу. Сразу же после окончания лицея он поступил в семинарию, и это решение никого, за исключением отца не удивило: он с малолетства вел себя как иезуит, а все его детство прошло в играх, где он с помощью банных полотенец наряжался епископом и отправлял мессу. Невозможно было найти объяснение подобным наклонностям; дома никто открыто религии не исповедовал, а их мать, хоть и считала себя католичкой, с замужества на мессу не ходила Единственным утешением профессора Леаля в связи с таким решением сына было то, что он носил не сутану, а короткие рабочие штаны, жил не в монастыре, а в рабочем районе, и был более близок к трагическим переменам в мире, чем к тайнам евхаристии. На Хосе были брюки, доставшиеся ему в наследство от старшего брата выцветшая рубашка и жилет, связанный матерью из грубой шерсти. Руки его были в мозолях; он зарабатывал себе на жизнь работая водопроводчиком.

— Организую курсы по изучению христианства, — сказал он с хитринкой в голосе.

— Наслышан, — ответил Франсиско со знанием дела: они вместе работали в бесплатной консультации при приходе, и он был в курсе дел брата.

— Ох, Хосе, не лезь ты в политику, — взмолилась Хильда. — Снова хочешь попасть за решетку, сынок?

В последнее время собственная безопасность вызывала у Хосе Леаля озабоченность. Ему не хватало духа вести счет только чужим бедам. Он взвалил на себя нестерпимое бремя боли и несправедливости. Порой он упрекал Создателя в том, что тот подвергает его веру таким тяжким испытаниям: если существует Божественная любовь, то непомерные страдания, выпавшие на долю людей, могут показаться издевательством. В непосильном стремлении накормить бедных и дать приют сиротам он утратил лоск церковности, который был у него в семинарии, и окончательно превратился в мрачного человека, разрывающегося между нетерпимостью и жалостью. Отец выделял его из всех сыновей, потому что видел сходство собственных философских идеалов с варварскими христианскими суевериями его сына, как он их называл. Это сглаживало его огорчение и привело к тому, что он, в конце концов, простил Хосе его религиозное призвание и прекратил жаловаться по ночам, когда, уткнувшись в подушку, чтобы не разбудить жену, изливал свой стыд из-за того, что в семье появился священник.

— На самом деле, я пришел за тобой, братец, — сказал, обращаясь к Франсиско, Хосе. — Тебе нужно осмотреть девочку в городке: ее изнасиловали неделю назад, и с тех пор она онемела Примени свои знания по психологии, поскольку Бог не справляется со столькими проблемами.

— Сегодня не могу, я работаю с Ирэне, надо делать фотографии, а завтра я девочку осмотрю. Сколько ей лет?

— Десять.

— Господи, что за чудовище надругалось на невинной бедняжкой? — воскликнула Хильда.

— Ее отец.

— Ради Бога, хватит, — велел профессор Леаль, — хотите, чтобы мама заболела?

Франсиско налил всем чаю, и на некоторое время они умолкли, стараясь найти другую тему для разговора, чтобы успокоить Хильду. Ей, единственной женщине в семье, удалось привить детям мягкость и такт в общении. Они не помнили, чтобы она выходила из себя. В ее присутствии сыновья не сквернословили, не позволяли себе пикантных шуточек и грубостей. В детстве Франсиско одолевала тревога, что, измотанная грубой жизнью, его мать однажды незаметно исчезнет, рассеется навсегда, как туман. Тогда он бежал к ней, обнимал ее, хватался за ее платье, отчаянно стремясь удержать ее тепло, запах, ее передник, звук ее голоса С тех пор прошло много времени, но нежность к ней оставалась самым непоколебимым его чувством.

После женитьбы Хавьера и поступления Хосе в семинарию в родительском доме остался только Франсиско. Он занимал ту же комнату, где жил в детстве, — с сосновой мебелью и полками, полными книг. Иногда у него возникало желание снять отдельное жилье, но в глубине души ему нравилось быть в семье, а с другой стороны, не хотелось без надобности огорчать родителей. Для того чтобы сын ушел из дома, они признавали три причины: войну, брак и служение в церкви. Позже они добавят к ним еще одну: бегство от полиции.

Семейство Леалей занимало небольшой, крашеный-перекрашенный, латаный-перелатанный скромный дом. По ночам он кряхтел, как старый усталый ревматик. Много лет тому назад его спроектировал профессор Леаль, считая тогда единственным, что необходимо в доме, — просторную кухню, где проходила вся жизнь семейства и была установлена подпольная типография. Кроме того, должно быть патио, где сушилось бы белье и можно было посидеть и посмотреть на птиц, а также достаточное количество комнат для детей. Все остальное зависит от широты души и живости интеллекта, говаривал он, когда кто-либо жаловался на тесноту или непритязательность. Так они и жили, и хватало места и доброты, чтобы принимать попавших в беду друзей и родственников, бежавших из Европы от войны. Это была сердечная, дружная семья. Уже подростками, бреющими усы, ребята по утрам забирались в родительскую кровать, чтобы почитать газеты и чтобы Хильда почесала им спину. Когда старшие сыновья ушли из дома, Леали почувствовали, что дом стал для них велик: по углам сгустился мрак, а в коридоре звучало эхо. Но потом родились внуки, и вернулся привычный гвалт.