Любовь, исполненная зла
Шрифт:
то в приступах признания в посмертной любви —
Как страшно! Но я ведь любима была и любима сейчас, поэтому неуязвима, неуязвима для вас.Но
Из протокола допроса от 29.I.1971 года гр. Грановской Л. А., которая, изобразив картину ссоры и драки, возникшей между ними ночью, завершает свои показания так:
«Он всячески оскорблял меня нецензурной бранью, унижал меня: стал ломать руки, плевал на меня, бросал в меня спичками», «я схватила его за горло и стала давить его»;
«мы упали оба на пол. Я схватила Рубцова за волосы. Каким-то образом я оказалась наверху. Рубцов протянул руку к моему горлу. Я схватила руку Рубцова своей рукой и укусила. После этого я схватила правой рукой за горло Рубцова двумя пальцами и надавила на горло. Рубцов не хрипел, ничего не говорил <…> Мне показалось, что Рубцов сказал: «Люда, прости! Люда, я люблю тебя. Люда, я тебя люблю». Я взглянула на Рубцова и увидела, что он синеет. Рубцов ещё, кажется, вздохнул, и затем затих <…> Я поняла, что Рубцов мёртв».
Из дополнительного допроса от 18.III.1971.
«Ненависть к Рубцову, копившаяся длительный период времени, вылилась наружу. Меня взбесили его слова о любви. Я думала — то убью, то люблю! Убить Рубцова я не хотела».
Из справки, составленной со слов секретного агента («источника»), имевшего на тюремной прогулке разговор с Грановской:
«Источник спросил: «Люда, ты мужа своего сама убила, зачем, не жалко теперь его тебе?» На это Грановская высказала недовольство и ответила: «Я бы его и ещё раз убила. Всю жизнь мне сломал. Пьяница. Никчёмный человек. Видите ли, поэт… учил меня. А мои стихи не хуже, а намного лучше. Но ничего, в Ленинграде есть люди, и за меня вступятся, и за границей тоже знают. Вспомнят ещё Людмилу Дербину».
Можно только удивляться, что холодные, натуралистические, жестокие описания поступков Рубцова и поэтические посмертные разговоры с ним написаны одним и тем же человеком и одной и той же рукой.
Ничего в этом мире не исчезает. Тихий свет этой горестной отчей земли В твоих строчках рассеян и нежно мерцает, И звездою полей ты восходишь вдали…………………………………………………………………….
Мир и любовь между нами, Друг мой, уже на века!………………………………………..
Но чудный миг! Когда пред ней в смятенье Я обнажу души своей позор, Твоя звезда пошлёт мне не презренье, А состраданья молчаливый взор……………………………………………………….
Я стою и молчу средь шумливого люда, И всё кажется мне, что на том берегу Вдруг появишься ты вон оттуда, оттуда! Я наверно, к тебе по воде побегу……………………………………………………….
Промолчи о мгновенье, в котором Ты и я были только вдвоём, Промолчи — пусть мне будет укором То гнездо, что с тобой не совьём…………………………………………………………
Обнялись, будто сёстры, опять наши души…Чему же верить — протоколам или стихам? А может быть, и тому, и другому? Протоколы живут по своим законам, а стихи — по своим. У каждого жанра своя правда. У одного — бытовая, грязная, низкая. У другого — вдохновенная, высокая, очистительная. В протоколах Д. вспоминает всё худшее, что было у неё с Рубцовым. В стихах — всё лучшее.
За сорок лет со дня смерти Николая Рубцова наш мир изменился неузнаваемо. Нынешнее общество превращает в мерзкое шоу любую трагедию. Это становится возможным лишь тогда, когда люди перестают отличать добро от зла, славу от позора, когда совесть и стыд выветриваются из душ человеческих.
Вот почему Л. Д., постепенно превратившаяся в юбилейные рубцовские дни на голубом экране и в жёлтых СМИ чуть ли не в телезвезду, стала рассказывать о событиях января 1971 года совсем иначе, чем это отображено и в протоколах, и в стихах. Она отказалась от роли женщины-рыси (волчицы, кентавра, медведицы и т. д.), отмела все свои надежды на Божий Суд, забыла все свои показания во время следствия и в стенах вологодского суда, понимая, видимо, что высокая трагедия не по зубам аудитории Малахова, а низкие протоколы допросов унижают и Рубцова, и её вместе с ним. И тогда Л. Д. примерила на себя новую и чрезвычайно удобную для нынешнего телеобывателя маску женщины, случайно оговорившей себя и несправедливо оклеветанной молвой. Тут она и озвучила на всю страну версию (26.6.2008 года на Первом канале) о том, что Рубцов погиб от инфаркта, что она стала жертвой заговора со стороны друзей и почитателей Рубцова, а заодно со стороны следователей, прокуроров, судей и даже патологоанатома, давшего лживое заключение о причинах смерти поэта. И как это ни абсурдно — версия эта была принята какой-то частью нашей творческой интеллигенции. Но это всё равно, как если бы следователь Порфирий Петрович поверил бы Родиону Раскольникову, что тот замахнулся топором, а старушка отпрянула да и поскользнулась, и головой ударилась о каменный порожек. И Раскольников бы добавил:
— А вначале я сам себя из-за гордыни оговорил.
Конечно, куда достойней было бы, если б всё, что случилось, осталось в нашей памяти как преступление, совершённое из-за предельного накала чувств, от любви до ненависти, с обеих сторон.
Стихи, написанные Д. в состоянии вдохновения, покаяния и гордыни одновременно, тогда бы не девальвировались и могли вызвать сочувственный отклик во многих душах и даже восхищение перед силой чувства — «а если это ураган!»
Придумав же якобы смягчающую её вину версию об инфаркте, Д. сама второй раз перечеркнула свою судьбу. Более того, она загубила слабые побеги жалости к себе, как к человеку, совершившему невольное преступление, которое в русском народном сознании раньше называлось «несчастьем», а преступники «несчастными».
Гений и злодейство — две вещи если и «несовместные», то рождённые равновеликими стихийными силами, живущими в человечестве.
Стенька Разин хотя и злодей, но, по словам Пушкина, является «единственным поэтическим лицом в русской истории».
Но увы! Показания, данные на допросах, всегда можно изменить, заявить, что они даны под давлением или в сумеречном состоянии сознания, или при помутнении памяти.
Но стихам, которые вырываются если не из души, то из утробы с предельным накалом, не верить нельзя.
Быть, право, стоит виноватой с виной иль вовсе без вины. Быть стоит пр о клятой, распятой, прослыть исчадьем сатаны. Но надо самой полной мерой своё отплакать, отстрадать, постичь на собственном примере всю бездну горя, чтоб сказать: — Прошедшие без катастрофы, мой час возвыситься настал. Не сомневайтесь, крест Голгофы весьма надёжный пьедестал!