Любовь к ближнему

– Это я во всем виновата, Себ, ты уж меня прости. Брось меня. Я затащила тебя в омут мерзости. Я вытирал ей слезы, утверждал, что все устроится, что я ее защищу. Сам я в это не верил. Мы высвободили слишком мощные силы, которые теперь оборачивались против нас самих.

Вернувшись к себе, я поспешно собрал чемодан, торопясь быстрее покинуть проклятое место. Управляющий домом оставил мне на автоответчике сообщение с просьбой как можно быстрее аннулировать арендный договор. Совладельцы не желали больше терпеть связанные с нами скандалы. Меня также вызывали в комиссариат округа. Я нашел убежище на расстоянии нескольких кварталов, на улице Паве, в маленькой гостинице рядом с синагогой, которую денно и нощно охраняла полиция. Там я провел десять дней, пулей влетая в номер, только чтобы переодеться и забрать почту. Я временно отменил свои коечные труды, делая исключение только для клиенток, принимавших меня у себя. Сразу после работы я навещал Дору. Она поправлялась, но пребывала в унынии и подумывала о том, чтобы забраться подальше от Парижа. Она предложила мне несколько вариантов – забыл какие.

Как-то утром, проведя отвратительную ночь, полную кошмаров, от которых у меня прерывалось дыхание и сохло во рту, я зашел в «Курящую кошку», выпить, как обычно, чашечку кофе с круассаном. Хозяин, бывший алкоголик с затрудненной речью, передал мне записку, которую оставил накануне какой-то мальчишка. Записка была от Доры: неуклюжим почерком она уведомляла меня, что покидает Францию. Лучше ей удалиться, ведь она приносит мне несчастье. Она по-прежнему меня любит. Я выскочил из кафе, как полоумный, и помчался к больнице «Отель-Дье»; я не мог поверить тому, что прочитал в записке. Не может она так меня подвести во второй раз! На углу улицы Фран-Буржуа, в этот час почти безлюдной, старый «мерседес» ржавого цвета с хромированной решеткой радиатора резко затормозил прямо передо мной в тот момент, когда я ступил на мостовую. Я чуть не оказался на капоте. О случайности не могло быть речи. Водитель, небрежно высунувший в открытое окно локоть, в синих солнечных очках, приказал мне сесть в машину. Я узнал его по акценту, это был Ральф. Я еще не оправился от неожиданности. Какой-то недоносок с развевающейся седой шевелюрой распахнул заднюю дверцу машины, вылез, схватил меня за ворот пиджака и без лишней грубости посадил в машину, после чего занял место слева от меня. Этого субъекта с глазами земляного цвета и гнилыми зубами я никогда раньше не видел. По причинам, которые я до сих пор не в силах себе объяснить, я не сопротивлялся. Ральф, демонстрируя мне широкий бритый затылок – кажется, его дела пошли в гору, на нем был вполне приличный костюм, – тут же тронулся с места, оглашая улицу лязгом, развернулся, заехав на тротуар, и вырулил на более широкую городскую артерию. В машине стоял сильный запах дешевой туалетной воды. Порядка ради я все-таки крикнул: – Куда вы меня везете?

Голова моего косматого посетителя смахивала на череп, и казалось, вот-вот отделится от туловища; во всяком случае, она поразительно шустро вертелась на шее. В его обращениях к сообщнику преобладали односложные слова, это был, скорее всего, русский язык, хотя с тем же успехом он мог оказаться албанским или турецким.

– Предупреждаю, если вы не остановитесь, я выйду и обращусь в полицию.

Мой сосед сказал мне «цыц!» одними губами, отчего еще больше стал похож на висельника. Мои предостережения он пропускал мимо ушей. Испорченные передние зубы торчали у него вкривь и вкось, как штакетник опрокинутого забора.

– Мы друзья Синди. Твой не волноваться, – высказался Ральф, чтобы меня успокоить.

Упоминание об этой женской мумии еще больше меня напугало. Мы выехали из Маре, проехали по улице Риволи, по Севастопольскому бульвару в сторону Восточного вокзала. Раз десять, пока машина стояла в пробках, я мог бы распахнуть дверцу и нырнуть в толпу. Но суровый взгляд моего соседа отбивал охоту рисковать: я представлял себе, как легко он меня настигает и колотит, а окружающие отводят взгляды. Подумать только, я добровольно участвовал в собственном похищении, вместо того чтобы найти выход из кризиса! На Барбес мы свернули на бульвар Рошшуар и затормозили у универмага «Тати». Ральф отстегнул свой ремень безопасности и подошел, волоча ноги, к моей дверце, чтобы распахнуть ее, словно я был мэром, а он моим шофером. Казалось, этот убогий пародирует мир богатеев. Его сообщник поспешно вынул из кармана шейный платок и завязал мне глаза. Только хладнокровные преступники способны похитить человека среди бела дня, не боясь вмешательства полиции. Провожатый, стискивая мне предплечье, как тисками, втолкнул меня в какой-то подъезд: я споткнулся о порог, преодолел несколько ступенек, вошел в дверь. Потом мы стали спускаться по длинной лестнице, я чувствовал, как тесно меня обступают низкие стены. Мой нос улавливал ароматы гнили, застоявшейся воды. Мы брели по подвалам, меня уже поташнивало от мерзких запахов канализации. Мои спутники отперли еще одну дверь, и с моих глаз сняли, наконец, повязку. Я находился в каморке с низким потолком, где стоял исцарапанный складной столик и донельзя вытертое кожаное кресло, с которого свисали большие куски обивки. Здесь столько дымили, так много выпили пива, что достаточно было просто глубокого вдоха, чтобы накуриться и нахлебаться. Потолок гудел и неровно подрагивал. Видимо, над головой у меня находился зрительный зал или ночной клуб, возможно «Элизе-Монмартр», благо он располагался неподалеку. Громилы регулярно носили мне еду и водили в туалет. Ответом на все мои вопросы было непробиваемое молчание. Я оказался на краю гибели.

Шайка чудовищ

Через два дня мне снова завязали глаза и повезли прочь из Парижа. Кажется, была ночь. Мы долго тряслись по неровной дороге. Потом я очутился в холодном бетонном подвале без окна, с низким-пренизким потолком. Источником света была неоновая трубка, которая неустанно мигала, но никогда толком не загоралась. В ее зеленоватом свете все выглядело еще мрачнее, чем на самом деле. Внутри трубки потрескивала черная нить, ежесекундно грозя взрывом. Я отлично понимал, что со мной творится. Из головы не выходили жуткие дома дрессуры, где сутенеры держат свои жертвы, уча их уму-разуму методами изнасилования и избиения. Дора правильно поступила, что поспешила сделать ноги. Надо было и мне улепетывать с ней на пару. У меня забрали все личные вещи: бумажник, удостоверение личности, ключи, мелочь, министерские документы, даже билетики на метро. В моем застенке имелся запятнанный матрас, брошенный прямо на пол, стул с недостающими перекладинами в спинке; центральное место занимал большой столярный верстак, весь в ножевых отметинах, наводивших на мысль о страшных жертвоприношениях. В углу висела белая фаянсовая раковина, вся в сколах и трещинах, из крана непрерывно бежала струйка воды. С балки свисали мясницкие крюки и шкив без веревки. Стены покрывал налет плесени, на котором мои предшественники оставили перочинным ножом крики души: инициалы, грубые рисунки, в которых угадывались сердечки, мольбы о помощи. Несколько ступенек вели к железной двери, закопченной дочерна; видимо, ее лизали языки пламени. Сколько человек здесь уже замучили?

Моя участь быстро прояснилась. Не успел я освоиться в каморке, как моему взору предстало существо среднего роста с подносом в руках: на подносе дымилась чашка кофе, лежал кусок хлеба с маслом и желтые куски сахара. Я так проголодался, что тут же набросился на это скудное угощение. Существо тем временем сходило за мусорным ведром с крышкой, туалетной бумагой и бутылкой воды. В тусклом свете своего узилища я смог разглядеть его непропорциональное, как плохо пропеченное пирожное, лицо, с одной стороны округлое, с другой сморщенное, низкорослую коренастую фигуру, светлые волосы, кожаные штаны и куртку, как у вышедшего в тираж рокера, сохранившего униформу, но поставившего мотоцикл в гараж. Два вздутия под курткой в соответствующем месте наводили на мысль, что я имею дело с представительницей женского пола. Я услышал пропитой голос:

– Ешь, малыш, тебе понадобятся силы.

Если бы я догадывался, что меня ждет, то меня точно вывернуло бы наизнанку!

Немного погодя моя кормилица вернулась в сопровождении еще двух коротышек: старухи цыганистого вида с бородавкой размером с добрую грушу на нижней губе, украшенной кустиком жестких волос, и еще одного пугала с телосложением вышибалы и загаром корсара. На второй была красная футболка с надписью черными готическими буквами: «Я не злая, но лучше меня не доставать».

Втроем они уложили меня на деревянный верстак и точными движениями, исключавшими все попытки сопротивляться с моей стороны, спустили мои штаны до колен, не позаботившись снять с меня ботинки. Я тут же смекнул, что меня ждет насилие, хотя не понимал, как оно осуществится на практике: возможно ли изнасилование мужчины женщиной? Цыганка и пиратка схватили меня за плечи и за ноги, и я оказался в железных тисках. Мотоциклистка смазала себе ладони чем-то жирным, с хрустом размяла пальцы и схватила мой член. Хватило бы одного ее рывка, чтобы вырвать его, как говорится, с корнем. Вместо этого она принялась его мастурбировать, проявляя при этом похвальную живость. Сами знаете, что такое мужская анатомия: ей свойственна удручающая механистичность. Любой член, подвергаемый возвратно-поступательной стимуляции, непременно извергнет семя, независимо от примененного средства. Со мной случилось то же самое под угрожающими взглядами трех мужеподобных баб, причем возбуждения я испытать не успел. Меня удивила мягкость кары: простое препровождение в рай, да еще бесплатное.

Спустя час ко мне, облачившемуся в синюю саржевую пижаму, которая должна была стать моей рабочей одеждой, вернулись прежние тюремщицы. На сей раз к столу меня прижимали мотоциклистка и цыганка, а за член дергала пиратка. При этом ее тяжелые веки упали. От усилия она пускала слюни. Они навещали меня каждый час, по очереди хватая за член. С рассвета следующего дня процесс возобновился. Вот, значит, какая голгофа меня ждала: стократная расплата за приятности былой жизни! Орудием наказания стал сам орган, прежде доставлявший удовольствие. Меня выдаивали, месили, как шмат мяса, три безумных мясника женского пола.

Я проваливался в кромешную ночь. Фофо, Наташа и Жажа – таковы были клички моих мучительниц – не упускали ни одной возможности поработать с моим членом. Они безмолвно выступали из тени с раскинутыми, как пальмовые ветви, руками, с недовольными гримасами. Бывало, они опустошали меня среди ночи, направив на меня луч фонаря, не давая опомниться. Они будили меня грубыми толчками, и их тошнотворное дыхание, смесь запахов испорченных зубов, спиртного и плохого курева, их омерзительные рожи всплывали, как галлюцинация. Через несколько дней они прозвали меня «фаршированной капустой» из-за моего побагровевшего, а потом посиневшего члена. Когда им приходила охота повеселиться, они подносили к моему рту свои огромные груди.

– Угощайся, Фаршированная Капуста, возбудись! Их длинные грязные ногти нещадно терзали меня. В их обращении не было даже тени приязни: я мог бы быть термометром, лампочкой. Они не унимались, пока не доводили дело до конца, после чего вытирали ладони о штаны. Занимаясь мной, они курили, как паровозы, меня все время окутывал вонючий дым, меня поражали их раздутые кисти, волосатые предплечья, похожие формой на фужеры. Они облепляли меня, как вампиры, как будто хотели высосать из меня кровь. Мой член опух, от одного прикосновения к нему я начинал орать, как будто его полосовали бритвами. По ночам из-за двери до моего слуха доносились, кроме звона посуды, их склочные визгливые голоса, кашель, мерзкий смех, восклицания и харканье. Они горланили песни, как в караулке. Кончалось все бранью, криками, замогильным хрипом. Я слышал шум драки, звуки падающих табуреток, звон разбиваемых со зла тяжелых тарелок. На следующий день та, что получила трепку, – ею неизменно оказывалась мотоциклистка Фофо, – появлялась с горящими щеками и ушами, с фонарями под глазами.