Любовь к таинственности, или Плохая память (Нимб над Мефистофелем)

– Почему она умерла?

Дядя Федор съежился, нервно завел мотор и слишком резко тронул автомобиль с места – подняли шлагбаум. Никто не ответил, никто. Лидочка догадалась, что ответ несет в себе нечто страшное, разделившее их семью на «до» и «после», отдалившее каждого на огромное расстояние друг от друга, и теперь их не собрать.

Нянька горько плакала, когда думала, что ее никто не видит, но Лидочка все видела, все замечала. И то, что дядя Федор избегал ее, и то, что отец прятался в кабинете, и то, что Ванька стал угрюмым. Однажды она поймала дядю, когда тот не ждал этого, пристала:

– Мне кто-нибудь ответит?

– Что ты хочешь, Лидуся?

– Ты знаешь. Почему мне не говорят правды?

– Видишь ли, дорогая, люди уходят. Иногда уходят. К богу. Но их души с нами...

– Дядя! – перебила она. – Ты проектируешь самолеты, летал за облаками, а говоришь про бога? Нет там никого, ни душ, ни бога, ты это знаешь.

– Есть, Лидочка. Ты потом поймешь...

– Почему умерла мама? – заладила она, понимая, что он уходит от ответа, подло уходит.

– Она сама так захотела.

– То есть... она сама? Сама захотела умереть?

– Да, Лидочка. И не нам судить ее, не нам.

Он пошел к лесу, Лидочка выкрикнула с отчаянием:

– Но почему? Почему?

– Извини, – не оборачиваясь, произнес дядя. – Я и так сказал больше, чем следовало.

Лидочка много читала. В романах героини уходили из жизни, потому что запутались, потому что их охватывал страх, потому что они были слабыми, глупыми дурами. Но мама! Она не была глупой, не была дурой. Мама не могла этого сделать! Кто-то должен подтвердить. Или развеять сомнения. Она побежала к брату в комнату. Он читал, как всегда, читал, Лидочка присела на край кровати, опустила книгу.

– Чего ты? – равнодушно спросил Иван.

– Мама сама, да? Я знаю, что она сама.

– Ну так, если знаешь, чего спрашиваешь?

– Как она? Чем?

– Настырная ты, Лидка. Зачем тебе знать? Что это изменит?

– Хочу знать, – упрямо повторила Лидочка, ловя его взгляд.

– Она оставила записку: «Я сама так решила, никто не виноват». А потом приняла яд. Утром ее нашла домработница и дала папе телеграмму.

Лидочка затряслась от беззвучных рыданий. Ваня испугался, обнял сестру, заговорил, гладя по спине и волосам, утешая:

– Ее не вернешь... Не надо, Лидуся, не плачь...

– Она нас бросила, бросила! – захлебывалась рыданиями Лидочка. – Ты ничего не знаешь... Она говорила с папой, а я подслушала. Папа сказал ей, что влюблен... что не может с собой справиться... Она уехала, а потом... потом... мы ее хоронили. Я ненавижу ее! Она не должна была, не должна... Но она нас бросила...

– Папа влюблен? – обомлел Ваня. – Что ты несешь?

– Да, да, да! Это все из-за Ирины, из-за нее. В нее влюблен папа, я знаю. А дядя Федор однажды дал ей пощечину... потому что знал об этом...

– Нет, не может быть, нет, – растерянно промямлил Ваня, известие стало для него ударом. – Папа серьезный человек...

– Не веришь мне? – отстранилась Лидочка и заглянула в глаза брату.

– Лидуся, ты ошибаешься.

Лидочке нечем было доказать, поэтому она пошла к выходу, но задержалась:

– Сам увидишь. Скоро.

А увидела она. Лидочка долго не ложилась спать, прислушивалась к звукам в доме, а то и подолгу сидела в гостиной, накрывшись пледом. Она должна была увидеть что-то запретное, что тщательно скрывают. Объектом ее пристального наблюдения стали Ирина с отцом. Но главное – цели своей она не определила, для чего их подкарауливала. Впрочем, ей достаточно было доказать себе, а если повезет, брату, чтоб он не считал ее дурочкой.

Только не ночью удалось подсмотреть, а днем. И произошло это совершенно случайно. Наверное, тот, кто жаждет, получает свою порцию горечи свыше. Лидочка теперь ходила одна на берег моря, где не встретишь людей. Однажды после долгого бодрствования она проспала почти до обеда, а проснувшись, решила освежиться в море. Никого не предупреждая, Лидочка побежала лесом, той самой дорогой, которая сложнее протоптанной тропы. Ей необходимо было растратить кипевшую энергию, поэтому девушка и избрала трудный путь. Она карабкалась по горе, выбиваясь из сил, а наверху, уставшая и запыхавшаяся, рухнула на влажную траву отдышаться.

Тут-то и увидела отца с Ириной совсем недалеко, чуть ниже, на выступе, поросшем травой. Увидела случку. Как спариваются собаки прямо на улице, точно так же спарились ее папа, которого она любила беззаветно, и русалка Ирина – подруга. Лидочка не закричала от неожиданности, видя непотребное действо, не спряталась, как прячутся шпионы, а смотрела на них, не боясь стать замеченной. Собственно, она просто не отдавала себе отчета, что стоит на виду у любовников. Стоило только обоим повернуть головы в ее сторону... Но они были уверены, что одни в этом глухом месте, закрытом густой зеленью, окруженном скалами.

Она видела, как ее папа лежал на подруге, а его голый зад, штаны были приспущены, судорожно ходил туда-сюда между ног Ирины, при этом ягодицы вздрагивали, как подтаявший холодец на тарелке. Папа отвратительно стонал, сжимая обнаженную грудь подружки, а та... Ирина лежала на спине с распахнутыми аквамариновыми глазами, безучастно глядя в небо. В ее лице совершенно не наблюдалось той бешеной страсти, которая перекосила, изменила до неузнаваемости лицо отца, сделав его некрасивым. А когда отец на некоторое время замирал и в неистовстве целовал ее шею, грудь, лицо, она прикрывала глаза, сводила брови в одну линию и казалась мертвой.

В тот момент Лидочка вспомнила фразу матери: «Я должна ждать, когда угомонится твоя похоть»? Так вот, что она имела в виду... Да, не могло это нравиться маме, не могло.

Зрелище не вызвало у Лидочки ни омерзения, ни испуга, ни негодования. Ее будто заморозили, будто вырвали ее сердце. Отец вскрикнул несколько раз и в бессилии повалился на свою сучку. Все так же не таясь, Лидочка развернулась и пошла назад. Нет, одна эмоция обжигала грудь, мешая различать дорогу под ногами, – ненависть. Но что она могла сделать? Ровным счетом ничего. Даже Ваньке не расскажешь – стыдно описывать голый отцовский зад, его животные стоны – то, о чем говорила мама, – похоть.

Осознав свою беспомощность, а главное – не зная, как ей быть, куда девать ненависть, Лидочка замкнулась, надела маску безучастности, ершилась. Стоило отцу прикоснуться к ней, обнять или погладить по голове, она вспоминала его зад, уродливое лицо и стоны, отшатывалась от гадливости, грубила:

– Я не ребенок, Ольку гладь.

Лето прошло, вернулись в город. Дядя переехал в отдельную квартиру, навещал редко. Особенно невыносимо было видеть Ирину, которая делала слабые попытки возобновить прежние отношения с Лидочкой, но та оказалась упрямой и зачастую откровенно хамила ей. Осенью отец собрал детей и объявил: