Любовь… любовь?

— Почему я должен стыдиться? — говорю и чувствую, как пылает у меня лицо.

Она пожимает плечами.

— Не знаю. Просто мне так кажется порой.

Я концом спички развожу из пролитого кофе на столе узоры, а она отворачивается и смотрит по сторонам.

— Ну вот, — говорит она, помолчав, — ты теперь стал совершеннолетним. Как ты себя при этом чувствуешь?

Я смеюсь.

— Спроси меня что-нибудь полегче.

— Ты получил хорошие подарки?

Протягиваю руку над столом, показываю ей часы.

— Отец и мать подарили. Сила, верно?

Она берет мою руку, поворачивает так, чтобы получше рассмотреть часы.

— Прелесть, какие часики… А что ещё тебе подарили?

— Ну, Джим купил мне галстук, Крис и Дэвид — сборник детективных рассказов и долгоиграющую пластинку — Шестую, патетическую, симфонию Чайковского.

— Ишь ты! — говорит она и подымает брови. — Вот мы какие стали высококультурные!

Меня злит неимоверно. Она ведь совершенно уверена, что всякие модные тявканья и завывания — высшее достижение музыкальной культуры.

— А что в этом плохого? — спрашиваю. — Эта симфония была написана, чтобы доставить людям удовольствие, не так ли? Так что плохого, если она мне нравится?

— O, ровным счетом ничего. Просто очень многие делают вид, что любят всякие такие вещи, потому что воображают будто они от этого становятся личностью.

— Ты же знаешь, что на меня это непохоже.

Она пожимает плечами.

— Ну если тебе это нравится — на здоровье. А я этих симфоний терпеть не могу. Я люблю, чтоб была мелодия.

— Но там же полно мелодий, — говорю я. — У Чайковского столько мелодий, что… — Я умолкаю. Какого черта буду я оправдываться, если мне нравится что-то действительно стоящее, а не последний предмет всеобщего помешательства из ансамбля Свистозвоногромопляски — какой-нибудь чудо-мальчик, который пробрался на экраны телевизоров, потому что ему посчастливилось обзавестись клетчатой рубахой, гитарой и изрядной долей нахальства!

И мы сидим за столиком, подперев руками подбородки, и молчим.

— Может выпьешь еще кофе? — спрашиваю я наконец.

— Пожалуй, — говорит она. — В такой дождь все равно никуда не пойдешь.

— Дождь, вероятно, уже прекратился.

— Трава будет мокрая.

Я смотрю на нее.

— Ты какая-то странная сегодня. Зачем тебе понадобилось все портить?

— Сегодня вообще неудачный для меня день, — говорит она.

— Ах, так вот в чем дело!

— Отчасти в этом и еще кое в чем.

Отвожу глаза в сторону и жалею, что пришел. Я совсем не этого ждал. Мне еще никогда не приходилось видеть ее в таком настроении. Она бывала задумчива порой, даже, пожалуй, замкнута, но такой насмешливо-язвительной я ее еще никогда не видел. А впрочем… Едва ли я имею право ее осуждать.

— Я принесу еще кофе.

Иду к стойке, которая занимает все пространство вдоль одной из стен кафе. Здесь под высоким стеклянным колпаком лежат горы бутербродов, пирожных, сдобных булочек с кремом и еще всякой всячины, а посредине возвышается сверкающая никелем электрическая кофеварка, над которой поднимается пар. При виде такой кучи съестного меня, как всегда, когда я не голоден, начинает немного подташнивать.

Возвращаюсь к нашему столику и вижу, что рядом с моей тарелкой лежит какой-то плоский предмет в оберточной бумаге.

— Что это такое?

— Открой и посмотри.

Разворачиваю бумагу и вижу портсигар.

— Поздравляю с днем рождения и желаю счастья, — говорит она.

Верчу портсигар в руках, разглядываю его. На маленькой квадратной пластинке выгравированы мои инициалы: В. А. Б. Она не забыла даже моего второго имени. Внезапно я чувствую, что это трогает меня, трогает до глубины души. Мне хочется взять ее за руку и сказать: «Я люблю тебя, Ингрид. С этой минуты все будет по-другому». Но я не могу этого сделать, так как знаю, что это неправда.

— Нравится тебе?

— Очень… Честное слово… Спасибо тебе большое, Ингрид. И ведь это именно то, чего мне так хотелось… У меня никогда не было портсигара.

Я все смотрю на портсигар — на нее я не гляжу — и говорю:

— Мне… мне бы хотелось, чтобы у нас все было по-другому, Ингрид… Мне, правда, хотелось бы.

— Но это невозможно? Да?

— Я не хочу поступать подло по отношению к тебе, ты это знаешь.

— Я этого и не считаю.

Я открываю портсигар.

— Сколько сюда помещается, пятнадцать сигарет?

— Да, пятнадцать.

— И тут еще эта металлическая пластинка, чтобы их придерживать. Мне это нравится больше, чем пружинки, — те мнут сигареты.

— Я хотела наполнить его, — говорит она, — да не успела зайти в табачный магазин.

— Ты купила его сегодня?

— Он был у гравировальщика. А сегодня после работы я его взяла.

— Это классный портсигар, Ингрид, честное слово. — Щелкаю портсигаром и смотрю на мои новые часы.

— А что, если нам все-таки пойти в кино? В «Рице» идет новая картина — что-то про войну. Рискнем — может, неплохая?

Она кивает.

— Давай попробуем.

Мы допиваем кофе и направляемся к выходу. Когда мы проходим мимо старика, я замечаю, что он все еще старается растянуть свою чашку чая подольше, и невольно сую руку в карман и достаю полкроны.

— Вот, выпейте еще чаю за мое здоровье. — Кладу монету возле его чашки, а он молча и вроде как испуганно глядит на меня, и я догоняю Ингрид.

— Что он тебе сказал? — спрашивает она, когда мы спускаемся по лестнице.

— Так, ничего особенного.

— Просил у тебя денег?

— Да нет, он вообще не промолвил ни слова.

— Но ты все-таки ему дал? Дал ведь?

— Ну, предположим так, что из этого?

— И сколько же ты ему дал?

— Полкроны.

— Полкроны! Чего это ради!

— Просто мне стало его жалко, вот и все. Кажется, это не запрещено законом? Ты так говоришь, словно я швырнул полкроны в канаву.

— А ты и швырнул. Можно не сомневаться, что он прямой наводкой мчится сейчас в ближайшую пивную.

— Ну, это уж его вина, а не моя. Если он такой кретин, что пропьет деньги, это уж не моя забота.