Любовь на острове чертей

— Так, — произнёс Гена зловещим тоном главного инквизитора. — Ну, и что сейчас будет?

А могло быть многое, ох, как многое. Грозные флюиды нарастающей бури солнечными зайчиками поскакали в разные стороны от багровеющего Гениного лица. Им стало страшно на раскалённой поверхности кожи, и побежали они, быстроногие, рассекая воздух острыми кромками напряженных ушей.

Раввинский сынок, предчувствуя недоброе, тоже покраснел и напрягся. Бежать было стыдно, пасовать перед жлобом и хамом ещё стыдней, но в глубине души он уже сожалел о проявленной активности.

— Изгоняешь торговцев, — зарычал, распаляясь, Гена, — очищаешь святой Храм от нечестивых!

— Как Ребе, как Ребе действуешь, — продолжал он, напирая животом, — Ребе лотки перевёртывал, и ты вслед за ним!

Пузо затрепетало. Ещё миг, ещё секунда — и кто знает, чем бы закончился невинный инцидент на кладбище, но… Как всегда — но. Просто палочка-выручалочка для Высшей справедливости, последняя возможность смешать так, казалось бы, ловко разложенные карты.

Бросив взгляд на физиономию сынка, Гена обнаружил не страх или замешательство, а удивление.

«Вот сейчас костыльну разок, — с аппетитом подумал Гена, — будет знать, как разевать варежку».

Подумал и моментально забыл. Потому, что вспомнил сцену из исторического фильма регулярно прокручиваемого по образовательному каналу Би-би-си. В фильме молодой человек с явно семитским лицом разгонял торгашей, по виду тоже семитов, но с куда более отвратительными физиономиями. Что-то вспыхнуло в голове у Гены, зацепились невидимые сцепки где-то там, глубоко внутри мозговой ткани и недоумение раввинского сынка стало ясным, как пятно на заборе.

— Да и не понял он ни черта, — сообразил Гена, — он историй таких не слышал и фильмов таких не видел. Запрещены ему такие фильмы смотреть и такие истории слушать. Дикий, темный, малограмотный харидей.

Он ещё катал эту сладкую, сочащуюся уважением к себе мысль, когда новое, потрясающе резкое действо всплыло перед его мысленным взором и застыло, перекрыв, будто монгольфьер, половину горизонта.

«Вот это будет забава, — сообразил Гена, — вот уж где воистину «раззудись рука, разойдись плечо».

План шкоды от первой до последней детали встал перед ним, без лесов и подмостков, сразу, как есть, величественный и точный, до самого последнего гвоздика. Спорить и ругаться с сынком стало незачем.

— Ну, ты, — сказал Гена, — чего стоишь, помоги собрать товар.

Сынок без долгих разговоров бросился собирать, Гена молча подобрал спорное объявление, смял его и сунул в карман. После чего высокие разбиравшиеся стороны повернулись друг к другу спинами и отправились каждый по своим делам.

Мир на земле Израиля, в реховотской ее части, казалось бы, восстановился. Казалось бы! Ого, ещё как казалось!

Вы думаете, будто Гена просто так, за здорово живешь, свернул столь прибыльную торговлю и отправился восвояси. Или вам кажется, будто черный пиджак и шляпа отпугнули его, как мезуза отпугивает всякую нечисть? Зря, зря вы так. Не принимаете всерьёз ни автора, ни героя.

Дорогу от кладбища домой Гена пролетел, словно «Фау» на Лондон. Уже ничто не могло его задержать, замысел, всего несколько минут назад скрывавшийся в глубинах мозга, стремительно превращался в реальность.

Даже столь любимые руины винного погреба начала века он проскочил будто курьерский поезд, — не останавливаясь.

Архитектуру Реховота как среду своего основного обитания Гена уважал. Убогие коробки застройки семидесятых годов казались ему вполне приличным уровнем градостроения, а от новых, вычурных проектов полуграмотных подрядчиков он немел, считая их шедеврами современного зодчества. Самыми древними строениями в Реховоте были полузавалившиеся мазанки в бывшей тейманской деревушке Шаараим. Гене они казались старой стариной, хоть от роду им с трудом выходило лет восемьдесят. А перед сводами и арками винного погреба он простаивал часами, вдыхая запах нагретых на солнце камней и балдея от изумления, словно турист перед Нотр-Дам.

Гена любил Реховот. И не только потому, что, кроме Бней-Брака и Иерусалима, он ничего в своей короткой жизни не успел рассмотреть. Ему нравился город, наполненный солнцем и зеленью, нравилось ходить и бегать по его улицам, сидеть в парках, топтаться на рынке. Особенно любил он ночной Реховот, пустые, освобожденные от жужжащей толпы пространства, залитые желтым светом фонарей. Город без людей нравился ему куда больше. Неплохо выглядел он и ранним субботним утром, когда первые лучи начинали щекотать верхушку башни синхрофазотрона на окраине института Вейцмана.

Стоя на крыше родительского пентхауза и, облокотившись на влажные от ночной росы перила, Гена наблюдал, как толстые лиловые струи света безжалостно теснили темноту. Она уползала в расщелины домов, пряталась в густых кронах деревьев, но ненадолго — исход битвы был предрешён. Надышавшись прохладой, Гена сбегал вниз и вразвалочку пересекал свой район, Дения, направляясь к центральному парку.

Город ещё спал; утомленные рабочей неделей и бытовыми хлопотами пятницы жители не спешили расставаться с уютом постелей. Только насупленные «литаим» сосредоточенно шествовали на первый миньян, завернувшись в бело-черную ткань таллитов. Кисти, свисающие по краям, напоминали Гене попону ослика, на котором он катался в Иерусалимском зоопарке. Натыкаясь на глумливую улыбку пузатого подростка, «литаим» отворачивались и ускоряли шаг.

Возле парка Гена всегда пересекался с рыжим Мишкой — городским сумасшедшим. Определить его ненормальность можно было лишь по размашистым, неэкономным движениям. Во всём остальном он вполне походил на обыкновенного израильтянина, может быть, чуть менее аккуратного, чем среднестатистический представитель.

Откуда он родом, невозможно было установить, Мишка свободно изъяснялся на всех известных и неизвестных языках, причём без акцента. Выходцы из Ирака принимали его за уроженца Багдада, с кишинёвцами он говорил на красивом румынском, а бывшим жителям Нью-Йорка Мишка, загородив дорогу велосипедом, читал наизусть сонеты Шекспира. Вежливые «американцы» учтиво молчали, но через десять-пятнадцать минут их вежливости приходил конец. Мишка не обижался, а только звонил вдогонку одним из многочисленных звонков, закрепленных на никелированных рогах руля.

В субботу и праздники Мишка объезжал Реховот и, осторожно позванивая в самый деликатный из звоночков, вполголоса кричал:

— Реховот, просыпайся! Спящие, просыпайтесь! Бредущие во тьме — открывайте глаза!

Проезжая мимо, он заговорщицки подмигивал, и Гене намгновение начинало казаться, будто Мишка ведёт какую-то непонятную игру, а велосипед его, увешанный кучей безделушек и детских башмачков, не более чем замысловатый маскарад.

Иногда, наслаждаясь неожиданными последствиями очередной шкоды, Гена представлял себя кем-то вроде библейского пророка. Он и Мишка, подобно Ирмиягу, не давали заснуть жиреющему Реховоту.