Любовь под наркозом

– Нет. У меня бабушка только. Да я сама справлюсь, а за препараты….поняла. Подругу помочь попрошу.

– Хорошо. Разберемся. Значит так, Ромашкина, ногу беречь. Не мочить. Не наступать пока. Костыли тебе выдадут. Ходить осторожно, не падать, а то сустав второй раз я точно собирать тебе не стану.

Климнюк говорит жестко, без всяких там церемоний, и я только успеваю запоминать, что меня теперь ждет.

Поджимаю губы. Становиться до невозможности стыдно и еще неловко. Кажется, я припоминаю, что без умолку просто говорила во время операции. Это никому не нравилось. Вот блин.

Судя по недовольному тону моего врача, Геннадий Петрович тоже это помнит.

– Скажите, когда я смогу вернуться к тренировкам? Когда вы выпишете меня?

– Не так быстро, Ромашкина. Дай время ране зажить, потом рентген назначу. Месяц точно. Хочу увидеть, как будет кость срастаться.

– Что? Какой еще месяц?! Вы что, у меня же поступление, у меня планы, балет…

Сердце пропускает пару ударов. Я не могу так долго ждать. Просто не могу.

– У тебя два перелома со смещением. Связки тоже повреждены. Вручную вчера с Семеровым собирали твой сустав, как пазл. Травма тяжелая. Сразу скажу.

– Боже, нет…

Слезы подступают к глазам. Звучит как приговор для меня, но я не верю. Все заживет. Я восстановлюсь. Я же балериной хочу стать. Очень.

– Так, давай, ногу показывай.

Тон Геннадия Петровича очень строгий. Ему явно не до сантиментов, и уж точно не до моего балета.

Быстро вытираю слезы ладонями. Что-то я раскисла. Надо собраться и побыстрее.

Медленно опускаю одеяло и вижу, что я голая. Совсем голая! Накидка сползла до самой талии, а трусов на мне нет.

Мои глаза, наверное, по пять копеек становятся. Сердце ускоряет ритм. Вцепляюсь в это одеяло пальцами намертво, и смотрю на врача.

– Нет, мне полностью не надо одеяло снимать. Подними, чтобы доступ был к лодыжке.

Сглатываю, чувствуя невероятное облегчение.

Медленно тянусь к одеялу, и с помощью Геннадия Петровича открываю вид на перебинтованную ногу. Она в какой-то гипсовой лангете до колена, и туго перемотана белыми бинтами, из которых торчат трубки дренажей. Кое-где кровь проступила уже. Что там под повязками этими, даже представить страшно.

Замираю, когда хирург надевает перчатки, берет ножницы и начинает срезать бинты.

Делает это очень быстро, хватко, и без особых церемоний.

– Ай, ай!

– Так, а ну не дергайся. Что ты, как маленькая.

К глазам подступают слезы от его тона, но это ерунда по сравнению тем, что предстает моему взору. Не могу сдержать всхлипа, когда врач снимает все бинты, и я вижу свою горемычную лодыжку.

Ох, бедная моя лапка. Отечная, тщательно измазанная йодом. Прикусываю губу. Да уж. На пуанты сейчас точно не встану с такой ногой.

Длиннющий шрам вдоль ноги унизан черными нитками. Даже не знаю, сколько тут швов. Наверное, не меньше двух десятков. Мамочки.

Прикладываю руку ко рту, роняя слезы, и смотрю на эту вот “красоту”.

– Господи…

– Господь тут не причем.

Уже в следующий миг хирург начинает обрабатывать мою рану какими-то жгущими жидкостями, от которых у меня одно только что глаза не вываливаются из орбит.

– Ай, жжет, жжет больно!

– Ну, а как ты хотела? Операция была непростой, но считаю, что удачной. Посмотрим на снимки. Пока ждем, чтоб зажило. Давай, через три недели первый снимок сделаем. Потом видно будет.

Прикусываю щеку изнутри. Этот врач строг, но кажется, справедлив. Мне неловко с ним, но я так понимаю, вариантов нет. Надеюсь, что Климнюк говорит правду, операция была успешной, и у меня очень быстро все срастется.

Мысленно скрещиваю пальчики. За это время я должна восстановиться, а там уже догоню. Я должна поступить. Обязательно должна, так как шла к этому, сколько…Двенадцать лет!

Балет – это моя жизнь. Это все, что есть у меня, ну и бабушка, конечно тоже, но она вообще вне конкуренции.

Бабульчик одна меня растила. Родителей не стало рано, и она делала все, чтобы заменить их. Теперь болеет, едва ли ходит, и мне уж точно тут разлеживаться нельзя. Я ей должна помогать, а не она мне.

Сердце пропускает удар, когда вспоминаю самого родного человека. Ой, она ведь наверняка не знает, что вообще в больнице. А это значит…ой, нет. Я не пришла ночевать сегодня домой. Впервые. Она ведь волнуется очень.

– Геннадий Петрович. А моя бабушка? Она знает, что я тут?

Хирург в этот момент как раз заканчивает перебинтовывать мою ногу горемычную. Про пуанты, я так понимаю, пока тоже придется забыть. Но не дольше, чем на месяц. Дольше не имею права просто, иначе вообще, плакала моя академия, но это не мой вариант. Я поступлю. Хоть может еще нога болеть будет, но все равно. Я должна поступить.

– А я откуда знаю? Мне что, делать нечего, ваших родственников оповещать? Бери и звони, рассказывай, что с тобой случилось.

Поджимаю губы. Стыдно, но бабушку надо оповестить.

– У меня нет телефона. Остался где-то в вещах, в которых меня привезли сюда, но их еще не отдали мне. Можете позвонить моей бабушке, пожалуйста? Она, как вы, то есть, пожилая. Ой, ну то есть…

Прикусываю язык. Взяла и обозвала своего врача стариком, вызвав у него недоумение на лице. Блин.

Вижу, как Климнюк снимает грязные перчатки, достает из кармана халата закрепленную ручку и блокнот.

– На. Пиши ее номер.

Быстро беру, и царапаю домашний номер. Да, мне жутко стыдно и неловко, но я должна. Не могу позволить, чтобы бабулечка переживала.

Передаю доктору бумажку с телефоном. Ручку тоже возвращаю.

– Я наберу ей.

– Спасибо.

Хирург уходит, а я бросаю взгляд на свою перебинтованную ногу. Как я вообще так упала…Это ж просто надо уникумом быть.

После перевязки я совсем немного подтягиваюсь выше на кровати. Я одна здесь, и кажется, это не травматологическое отделение. Это больше похоже на реанимацию.

Глава 6

Весь день я лежу в кровати, не вставая. Вся в каких-то трубках и проводах. Кислород мне уже убрали, и в нос больше ничего не дует, но на пальце еще есть датчик, и что хуже всего – катетер.

Нет, тот, что в руке, не беспокоит меня. Другой. Мочевой.

Чуть ли не ору, когда случайно нащупываю его между ног. Боже, какой кошмар. Вообще-то я сама в туалет могла ходить, и после операции тоже.