Любовь с последнего взгляда

Мой живот рос и рос. Я нравилась себе до тех пор, пока не стало заметно, что мой живот — это живот беременной женщины. Я была совершенно плоской, с огромной грудью. Когда у меня начал расти живот, хотя это и нехорошо, но я признаюсь, я стала противна самой себе. Мне казалось, что люди на улице смотрят на меня и говорят: смотри, смотри, она трахалась. Он избегал бывать на людях вместе со мной. Как-то раз у меня на ногах нагноились ногти больших пальцев. В ноябре. Врач удалил мне ногти, а пальцы перевязал. На ноги я могла надевать только сандалии. Когда через несколько дней я пошла на осмотр в пальто и летних сандалиях, я наткнулась на него. Он стоял в компании молодых мужчин и женщин, перед зданием суда. Наши глаза встретились, но так, как будто мы не увидели друг друга. Он отвернулся. Странное чувство. Когда мы куда-нибудь шли вместе, он всегда был на шаг впереди или сзади меня. По миру, я имею в виду улицы, по которым мы обычно ходили, проплывали тогда только женщины с плоскими животами. Моя жизнь изменилась. Я теперь не ходила на работу, никто не появлялся в будущей гостиной в бетонном доме, стоявшем среди точно таких же бетонных домов, он все время был где-то, я — дома. Я сделала неправильный ход! Но теперь, на седьмом месяце, на аборт не пойдешь. Если бы такое было возможно, я шагала бы в первых рядах колонны. Поэтому я разыгрывала из себя счастливую будущую маму, которая в три часа ночи, когда он обычно юркал в нашу кровать, давно уже спит спокойным сном. Я дышала, как глубоко спящий человек, как дышат те, кто изображает глубокий, крепкий, спокойный сон. Он засыпал тут же, а я бдела, и бдела, и бдела, и говорила себе, что это пройдет. Так глупо вляпаться! Чего я тогда ждала от жизни? Какие у меня были планы? Вцепиться в мужчину, примотать его к себе стальным канатом! Приварить к своему телу паяльной лампой?!

Он избегал меня, я им не владела. Мне хотелось быть счастливым охотником с мертвой птицей, лежащей у моих ног, обутых в резиновые сапоги. А он то появлялся, то исчезал. А я оставалась на месте. Между его появлениями и исчезновениями мы не разговаривали. Я была рада, что мне больше не приходится иметь дело с вонючими детьми в вонючих школьных классах. Хозяйка попросила меня подготовить ее маленького сына к школе. Я отказалась. Через стеклянную дверь, которая отделяла нашу кухню от их столовой, мне было слышно, как она говорит: Тони, скажи, и, и, и, нитка, н, н, н, игла. А потом до нее доперло, в чем дело, и она рявкнула: Тони, мать твою за ногу, и, и, и, игла, н, н, н, нитка. И теперь несчастный Тони повторял: и, и, и, игла, н, н, н, нитка.

Постельное белье я бросала на подоконник, потом кипятила его в большой кастрюле, понятия не имею, как она у меня оказалась, потом полоскала белье в раковине, развешивала на веревке перед домом и смотрела на белое белье, смотрела, как оно висит. Почему меня это радовало? Я мыла и терла кухонную мебель, пока она не начинала блестеть, собирала перед домом желтые одуванчики и ставила их в стакан. Когда он куда-то уходил, я обнюхивала ширинку его грязных джинсов, искала желтые пятна, как будто взрослые мужчины кончают в джинсы, а не в чью-нибудь пизду. Ты ревнивая корова-собственница, которая не может привыкнуть к своей полной и окончательной победе, говорила я самой себе.

Какое сильное чувство испытываешь после успешной охоты на мужа! Это могут понять только охотники! Ждешь, ждешь, ждешь, с ружьем в руках, птицы поют, ты думаешь, как бы они не спугнули добычу, которая неподалеку, веет ветерок, как бы он не переменился в ненужном направлении, пот заливает глаза, ты громко моргаешь, а потом все-таки спускаешь курок, на звук выстрела отзывается эхо, лев падает, его грива в крови, птицы кричат в ясном небе, обезьяны визжат и хлопают в ладоши, ты встаешь, обтираешь мокрые ладони о штаны, о, вот он, лев, мертвый, ждет тебя. Любой охотник мечтает о мертвом льве, кому нужен рычащий лев, про которого никогда не знаешь, что он делает — зевает или собирается тебя проглотить. Мой лев был жив, его пасть была наполнена ревом, я ждала с ружьем в руках. Если я пальну не в нужный момент, лев удалится с пастью, полной скуки, а мне останется смотреть на ружье и думать о том, что дома его придется разбирать, чистить, смазывать, как будто я убила, а я не убила. Дома с вычищенным ружьем я буду одна! Мы не разговаривали, мы не разговаривали. Мой живот приобрел огромные размеры. Я махнула рукой на себя как на человеческое существо, которое однажды снова станет женщиной. Мы не трахались. Он иногда делал какие-то попытки, я его отвергала, мне казалось, что он лапает меня из жалости. Я привыкла видеть в витринах отражение безобразной слонихи, за которой следует тигр, не имеющий с ней ничего общего.

В один прекрасный день я отправилась в родильный дом и родила. Он не держал меня за руку. Я никогда бы не согласилась на что-нибудь подобное. Мне бы не хотелось, чтобы он пялился на мою окровавленную пизду. Пока из нее вылезала наша дочка, он танцевал на террасе какого-нибудь ресторана в Опатии или с кем-нибудь трахался. Вот, сказала акушерка, вот существо, которое вы будете любить больше всех на свете. Ну и дура! Она поднесла к моим губам детскую голову, я ее поцеловала, это соответствовало правилам, по моему лицу текли слезы радости, это тоже соответствовало правилам. Я плачу только тогда, когда ничего не чувствую. Ребенка куда-то унесли, я ждала его. Мы поговорили. Что он мне сказал, что я сказала ему? Помню только, да, это я помню, что своей широкой улыбкой он улыбнулся самой красивой роженице в палате. Ее кровать стояла рядом с моей. Еще до того, как она родила, я видела ее загорелое, молодое, стройное тело. Накануне врачи решили, что она явилась на аборт, и поэтому положили ее на одну койку с умирающей женщиной. Та всю ночь умирала от какого-то осложнения на почки, вся стала почти черная. Наутро ее отвезли в морг, а эту в родильное отделение.

Травмой для меня это не будет, сказала мне молодая женщина, я это все в гробу видала, только бы выбраться отсюда живыми, мать твою, ну и грязища здесь! Мой врач сказал мне, что я буду рожать вообще без боли, он со мной шесть месяцев занимался гипнозом. А когда я рожала, он был в Загребе, мать его! Старуха, если мы отсюда выберемся живыми, напьемся как свиньи! Я не пью, сказала я. Какая разница, одну бутылку мы просто обязаны раздавить, нужно обмыть. А ты представляешь, что спросил у меня мой муж, он спросил, посмотрела ли я на большие пальцы на ногах у мелкого, то есть такие же они некрасивые и длинные, как у него, или нет? Понимаешь, какой он кретин?! Я рожала, ты слышала, с воплями и криками, а когда наконец сын появился, я, оказывается, должна была рассматривать его сраные большие пальцы?! Старушка, это моя последняя встреча с величайшим из чудес жизни, и нет никаких шансов, что из моей пизды еще когда-нибудь появится что-то живое, никаких шансов!

Он открыл дверь нашей палаты, увидел ее красивое лицо, продемонстрировал ей свои крупные белые зубы, а потом вонзил свой взгляд в мои глаза. Можешь трахать кого угодно, улыбаться кому угодно, но дочку тебе родила я! Вскоре мне стало ясно, что родить дочку это не тот путь, который ведет в царство крепкой любви. Это тоже не дало мне гарантию на право пожизненного обладания отцом ребенка. Уважаемые господа, уважаемые господа, как же я изумилась, когда несколько лет спустя поняла, что я мать ребенка, чей отец меня совершенно не интересует! Для меня это был страшный удар!

У всех людей увлажняются глаза, когда они впервые видят своего ребенка, я имею в виду, видят его на людях. Муж и жена вместе, отец и мать вместе. Когда я увидела дочь сразу после родов, слезы у меня потекли оттого, что вокруг было много людей, которые ждали моих слез. Гинекологи и акушерки буквально требуют, чтобы все вокруг плакали, поэтому у молодых мам всегда глаза на мокром месте. И когда смотришь на нового ребенка в присутствии папы, тоже следует плакать. Ты думаешь, что он думает, что ты должна плакать, роженицы с соседних коек тоже ждут от тебя слез, потому что и они плакали, когда в палату входили их мужья. Ты не можешь, единственная в палате, единственная в родильном доме, единственная в Хорватии, единственная во всем мире остаться с сухими глазами, когда впервые вместе с отцом ребенка смотришь на свое дитя. Люди должны уметь вести себя в соответствии с правилами, долой извращенцев! О, эти первые, неповторимые мгновения! Погладить маленькую головку! Распеленать и посмотреть пальчики! Один, два, три, до десяти, считают почему-то только на ногах. Огого, огого, огого — такое восклицание раздается, когда ребенок зевнет! Опа — так надо сказать, когда маленькая пиписька вдруг приподнимается и пускает струю прямо в папино орошенное слезами лицо… Ох, это же не наш случай. Твою мать, совсем я зарапортовалась!

Господа, я не обманываю, я прошу вас поверить мне, зачем мне лгать, это же не важно, я забыла все вздохи, все восклицания в той палате, в том родильном доме, в том парке, где стоял родильный дом, сейчас там находится что-то другое. Забыла! Да, я знаю, есть такая вещь, как реконструкция события! Хорошо, я попытаюсь. Пропущу и улыбку, и взгляд, которые он адресовал красотке с соседней койки. Он растянул свой большой рот в улыбке и показал всем нам прекрасные, крепкие, белые зубы, его серые глаза сияли, он направился в мою сторону. Ох, наверняка подумала я, ох, вот ты и мой, ты мой, ты мой, ты мооой! Он наклонился, чмокнул меня в лоб, я-то хотела, чтобы он поцеловал меня в губы, но нет, ему была противна и я, и вся эта кровь, и все молоко, и вся вонь пота, прокладок и засранных младенцев. Что он мне сказал? Малышка чудесная, наверняка сказал он, это все говорят, я ее сразу узнал, может быть, он сказал, у нее твои глаза, все нянечки в нее влюблены, потому что она самая красивая, это он, видимо, тоже сказал, ничего-то я не помню! Ни одного слова! Помню только, что я думала. Это только первый шаг, я тебя в конце концов поймаю, а это только первый важный шаг! И если он слишком маленький, я сделаю еще один шаг! Я тебя поймаю! Ты будешь моим! Забудешь и свои прогулки в одиночку, и чужие пизды, и чужие сиськи, и трахать будешь только меня! Только меня! Только меня! Всегда! Я кормила грудью дочку, ее зовут Эка, меняла ей памперсы, вставала среди ночи, мерила ей температуру, смотрела, как прорезался ее первый зуб, как потом он выпал. Но, но… План у меня был только один. Завладеть им! Привязать его к изгороди, пусть он пасется только на моем лугу, пусть он будет только моим конем, я буду кобылой, которая сумеет это оценить. Не знаю почему, но я была уверена, что именно кони — это животные, которые всю жизнь трахают только одну, свою, кобылу. Наверное, потому, что я ничего не знаю о животных. Теперь-то мне кажется, что у тех коней, которые пасутся рядом с кобылами, вообще нет хуя, что-то я слышала на эту тему, а тех, которые ебутся, называют не конями, а жеребцами, и они вскидывают передние ноги вовсе не на одну и ту же спину всю свою жизнь. Моногамные животные — это… Голуби? Пеликаны? Северные олени? Понятия не имею. Когда я хотела иметь рядом с собой жеребца, у меня был конь. А когда, позже, мне захотелось коня, самого крупного на свете коня, я получила жеребца. Сраные золотые рыбки! То ли они плохо слушают, то ли мы хотим чего-то не того!

Я опять вернусь в те заросли кустов. Напомню, я лежала на животе с ружьем в руках и смотрела через прицел. Он подал мне знак. Глазами. Как я это заметила, если смотрела через прицел? Если бы вы состояли в браке, господа судьи, вы бы знали, что взгляд партнера можно почувствовать.

В браке люди редко друг на друга смотрят, в браке чувствуют. Итак, я смотрела через прицел ружья, почувствовала его взгляд, посмотрела в его сторону, увидела его глаза, он мигнул мне, это был знак, я подползла к нему. Тихо, тихо, совсем тихо. Ухо, губы. Сними с предохранителя, шепнул он. Я сняла. Щелк — звук, казалось, прогремел, лес задрожал. Он посмотрел на меня взглядом разведчика. Они, в бункере, нас обнаружили, наш радиопередатчик накрылся, никто не знает, где мы, вернемся ли мы живыми в нашу часть, уничтожим ли тех, в бункере? Я перевела взгляд, отползла на место, где лежала до этого, и снова прижала к щеке ружье. Я чувствовала беспокойство. Беспокойство. Беспокойство. Это беспокойство, беспокойство, беспокойство я повторяю не для того, чтобы перейти к рассказу о нашей дочери, которая внесла в нашу жизнь беспокойство. Хотя так кажется, господа, на самом деле это не так. Я чувствовала беспокойство на границе этого луга, пока ждала врага. Я чувствовала беспокойство и тогда, когда у нас родилась дочь, которую я часто воспринимала как врага. Беспокойство может называться по-разному, но у него одно лицо. Беспокойство нарастает в тебе, вскипает, охватывает тебя, парализует твой мозг, заставляет сжать зубы и кулаки, желудок тоже сжимается, а сердце начинает биться неправильным ритмом, дыбом поднимаются волосы на голове, затылок делается потным, губы растягиваются в широкой улыбке, беспокойство заставляет тебя и хохотать и плакать. Мое беспокойство могло принимать форму и ночного крика моей дочери, и ее улыбки, когда мне было не до смеха, и ее бессонницы, когда у меня слипались глаза. Да, дочь внесла в нашу жизнь беспокойство.

Он часто бывал зол, именно зол. Зачем ты взяла взаймы денег, чтобы подключить телефон, кто тебя просил подписывать заказ на подключение, ты кто такая? Постой, нам же повезло, подвернулся случай подключиться, несмотря на то что квартиру мы снимаем, это нам устроил хозяин, когда мы съедем, номер останется за нами, подключение можно оплатить в рассрочку, зачем отказываться от возможности поставить телефон? Кому он нужен, этот твой телефон, кому ты собираешься звонить, у тебя есть телефон в школе, у меня на работе. Ты просто ненормальный, у меня тряслись руки, а когда Эка пойдет в школу, она же по полдня будет оставаться дома одна. Когда Эка пойдет в первый класс… Когда Эка пойдет в первый класс. Эка грудной ребенок, может быть, она вообще никогда не пойдет в первый класс! Ну, знаешь… Ты ненормальный, мне стало страшно. Он сидел за столом, я стояла возле раковины. Кто ненормальный, он встал. Он сопел и бросал взгляды на стеклянную дверь, которая отделяла нашу кухню от столовой хозяев. Тут он вспомнил, что хозяин на несколько дней уехал в Славонию. Кто ненормальный, повысил он голос. Что ты сердишься, у меня вспотел затылок. Я хотела успокоить человека, который сам не понимал, что сказал, он сгоряча ляпнул, что Эка не доживет до семи лет, он, должно быть, болен, не в своем уме, страшно возбужден, кто его знает, что с ним произошло, мне не следовало поднимать эту тему, про телефон нужно было сказать после обеда, когда он голоден, он себя не контролирует, он никогда бы не сказал такого, если бы что-то его не разволновало, может быть, он плохо себя чувствует… Почему ты повышаешь голос, я пыталась говорить спокойно. Я запиналась. Не то, неправильно! Ребенок… Опять не то, опять неправильно! Ни звука о ребенке, оставь ребенка в покое. Ты пролезла в мою жизнь и теперь хочешь полностью взять меня под контроль, сегодня ты, не спросив меня, поставишь у нас дома телефон, а уже завтра кто-нибудь будет тебя ебать, пока я горбачусь на тебя и на твоего ебаря… Стой, ты о чем, какой ебарь, опомнись, мы говорим о телефоне… Нет, мы говорим о вмешательстве в мою жизнь без моего на то разрешения! Подключение телефона — это вмешательство и в мою жизнь, если уж мы заговорили о вмешательстве, я снизила тон. Я вмешаюсь в свою жизнь, подключу телефон на свое имя, это будет мой телефон, ты звони по телефону на работе, а я буду звонить и на работе, и дома, телефон — это… Он ударил меня, неожиданно. Врезал левой рукой, прямо по лицу. Я соскользнула на пол. Я трясла головой, сидя на плитках и прислонившись к дверце мойки, перед моими глазами мелькали кадры удивительного фильма.