Любовь с последнего взгляда

Мы с ним в парке в Опатии, он бежит навстречу мне с большой веткой цветущей мимозы. Мы купаемся в море, далеко-далеко от берега, рядом с нами плавает фиолетовый надувной матрац, он стаскивает с меня трусики от купального костюма, мы смотрим в глубину: далеко под нами парит в воде его сперма. Мне вручают диплом учительницы, я вижу чью-то широкую, веселую улыбку, ох, я бросаюсь ему на шею! Мы в самом дорогом ресторане Опатии, обед оплачивали его старики, он окончил институт, получил диплом, официанты в толстых униформах, весь персонал ресторана, включая официанток, выглядит как южноамериканские генералы. Жара, у официантов по лицу стекает пот. А вдруг их пот попал и на наши устрицы? За один час официантки сменили по три генеральские блузки. Моя старуха лежит на полу, старик прыгает по ее телу, бабушка причитает: айоооой, люди, помогитеее… Мы собирались с ним в первый раз трахнуться в парке, и тут появился сторож, я перед незнакомым мужчиной при свете фонаря натягивала трусики, вместо того чтобы сунуть их в сумочку, выйти из парка и надеть в ста метрах от входа… Боже! Какой странный фильм! Глядя назад, я смешала и перепутала и годы, и мужчин. Почему перед моими глазами проносились эти кадры, без порядка, без логики? Например, фиолетовый надувной матрац вовсе не был частью нашей совместной жизни, на нем я трахалась с зубным врачом, практикантом, моя старуха, лежащая на плитках пола, ладно, тут еще есть какая-то логика… Я сидела на полу, она лежала на полу, мой мозг сформулировал вывод: дорогая, ты совсем не продвинулась, твоя жизнь это не рывок, между сидеть на полу и лежать на полу большой разницы нет… А может, и не следует анализировать картины, проносившиеся в голове, пока я сидела в кухне на полу, а в голове у меня стоял звон от первого удара мужа. Зачем анализировать? Нужно было приподняться, потом подняться. Я теряла сознание. Поэтому я не приподнялась и не поднялась. Я продолжала сидеть, прислонившись к дверце мойки, это я уже сказала, спиной я чувствовала круглую деревянную ручку. Послушай, неужели мы с тобой не можем нормально поговорить? Я же сказал тебе, телефон мне не нужен, у меня на это есть свои причины. Почему ты никогда не хочешь сделать паузу перед тем, как принять очередное истерическое решение? Сегодня телефон, завтра… Я приподнялась. Дверь кухни, та, которая ведет в сад, а оттуда на улицу, была приоткрыта, я закричу, я убегу! Я не под замком, я не в заключении, я на свободе, в маленькой кухне, которая даже не настоящая кухня, я паникую без причины, дверь приоткрыта, я могу выйти, от свободы меня отделяет один шаг, это не тюрьма, я не жертва, которая не может спастись, по улице идут люди, вот смотри, проезжают машины, сосед чинит мальчишкам велосипед, в саду собака, она срет в соседский шпинат, соседка часто приносит нам шпинат для обеда, а собаки, если облюбуют место, где насрать, так потом стараются всегда срать именно там, ее шпинат мы есть больше не будем, я его буду заворачивать в газету и выбрасывать в мусорный бак, но не рядом с нашими домами, а подальше, чтобы соседка не заметила… Вот что вертелось у меня в голове. Правда, насчет собак и того, где они срут, я не очень уверена, о животных я знаю мало. Послушай, давай мы с тобой поговорим, я села на табуретку. Расстояние между нами было слишком маленьким, я чувствовала его запах, сладкий, немного прогорклый, вонь пота, пробивающаяся через дезодорант. Я смотрела на его грудь в белой футболке. Кому ты хочешь доказать, что можешь свалить меня на пол?! Я пыталась контролировать свой голос, не хотела, чтобы он заметил, что я его боюсь. Зрителей здесь нет, мы не на ринге, публика сидит по домам, хозяева в Славонии, полечись, если у тебя нервы расшатались, вот так я говорила. А теперь послушай меня ты, он был спокоен, почти любезен, зачем ты меня провоцируешь? Провоцируешь, а потом, когда получаешь за это, начинаешь задавать вопросы. Когда получила, поправила его я, я получила в первый раз, ты что, собираешься это повторить? Я не собираюсь этого повторять, если ты серьезно поговоришь сама с собой. Если ты научишься себя контролировать, мы будем жить с тобой долго и счастливо, улыбнулся он. Уточка моя, сказал он, возьми себя в руки, уточка. Если ты думаешь, что я тебя боюсь, то ты ошибаешься, сказала я. Я медленно открыла полузакрытую дверь, именно медленно, безо всякой спешки, и вышла на улицу. Эка заплакала, я вернулась, взяла ее на руки. Я носила ее на руках по нашему рабочему кварталу, смотрела на мужчин и женщин, они сидели перед своими бетонными норами, похожими одна на другую как две капли воды. Куда мне было идти? Банк выдал нам жилищный кредит, скоро мы сможем поселиться в двухкомнатной квартире с гостиной, в квартире и телефон будет, зачем мне было так спешить, неужели не могла еще шесть месяцев прожить без телефона? Мы сделали несколько кругов вокруг дома и вернулись. Не знаю, чем развлекалась Эка у меня на руках, может быть, радовалась встречным кошкам и собакам, я не помню эпизодов из жизни нашей дочери. Они меня никогда особенно не интересовали. И в кухне, и в комнате было пусто, машины тоже не было. Как было бы страшно, если бы мы действительно поругались, если бы разошлись, если бы он бросил меня?!! Мы бы с Экой возвращались в эту жалкую кухню и комнату. И жили бы без мужчины?!! Если бы я не была такой сумасшедшей, если бы не настаивала на всякой херне, если бы была не так агрессивна, если бы обращалась с ним так, как нужно, все было бы по-другому. Мне нужно было затащить его в постель, потрахаться, после траханья сказать, что за телефон можно заплатить в рассрочку, оформим телефон на твое имя, на твое имя, на твое имя! На твое имя!! Ты судья, ты в недалеком будущем можешь стать председателем суда, судье никак нельзя без телефона, даже шесть месяцев. Если бы я сказала то, что нужно было сказать, у меня под глазом не было бы сейчас фингала. Когда он вернулся домой, я прокралась в его объятия, положила голову ему на плечо и забормотала: прости меня, прости. Он простил меня несколько недель спустя. Телефон нам поставили, он подписал заявку на свое имя. Мы получили ключи от нашей новой квартиры! В мой тридцать третий день рождения. Эке было несколько месяцев. Он был старше меня на семь дней. И у нас уже была своя нора?! Что это было за счастье! В квартиру мы внесли два кухонных шкафчика, мойку, кровать, три стула, маленький столик и детскую кроватку. Вот наконец у нас есть свои семьдесят квадратных метров! Сколько же всего можно поставить на такой огромной площади! Из наших шкафов больше не будет вываливаться одежда, мы сможем каждый день принимать ванну, писать в уборной, прощай раковина вместо унитаза! Ну, сказала я, когда его друзья внесли наши вещи и ушли, а Эку мы отдали на первое время его матери, через шесть месяцев здесь все будет по-другому. Что ты имеешь в виду, сказал он, лежа на кровати голый по пояс, в одних джинсах. Купим диван и кресла, настенную вешалку в прихожую, детскую мебель малышке… Послушай, сказал он, послушай! Не слишком ли ты спешишь, у нас нет денег. Можно купить в кредит, попыталась продолжить я. В кредит я купил прицеп. Какой прицеп? Прицеп, повторяю еще раз, прицеп. Зачем нам прицеп? Я была в шоке. Прицеп?! Нам?! Почему нам, мне! Прицеп нужен мне, сказал он, мне будет удобнее возить в лес соль, о животных нужно заботиться. Ты собираешься заботиться о животных вместо того, чтобы заботиться о нас, ты ненормальный… Он встал, я попятилась к двери нашей спальни. Слушай, он схватил меня за плечи и затащил обратно в комнату, слушай, у меня прекрасное настроение, и ты никакой своей херней мне его не испортишь, но в некоторые вещи необходимо внести ясность! Если я сказал, что купил прицеп, это значит, что мне нужен прицеп, мне не нужен ни диван, ни вешалка, ни детская или недетская мебель, не старайся превратить меня в идиота, который проводит жизнь, разглядывая мебельные магазины! Я сама все выберу, я попыталась освободить свои плечи. Я тебя не понимаю, сказал он, держал он меня очень крепко, сколько раз нужно повторить, нам не нужна мебель, нам нужен прицеп. Он повалил меня на кровать, задрал подол платья на голову. Я попыталась выскользнуть из-под его тяжелого тела, но он разорвал на мне трусики и запихал в меня хуй. Через несколько секунд, а может, минут, он кончил и встал. Вот так, сказал он, теперь у тебя настроение будет получше. Тебя нужно или выебать, или избить, выбирать тебе, решай, что тебе больше подходит, хватит со мной играть, запомни, у тебя всегда есть выбор — или ебля, или… Он так нервничает из-за всего, просто ужас. Конечно, все эти кредиты, теперь еще и прицеп, мне нужно держать себя в руках, на кой нам шкафы и кровати, диваны и вешалки, успокойся, успокойся, разговаривала я сама с собой пока подмывалась и рассматривала трусики. Порваны, придется выбросить. В ведерко для мусора. Я держала в руках трусики и мечтала, что в один прекрасный день рядом с ногой раковины будет стоять металлическое мусорное ведерко для ванной, с педалью, когда на нее нажмешь, крышка открывается, я куплю ведерко бежевого цвета… Это меня развеселило. Я любила покупать мелочи, ведерки, вазы для цветов, плетеные корзины для бумаги. Уважаемые господа, мне очень грустно. Пока мы, люди, живы, мы строим планы, планы, планы. А когда умрем, я говорю вам из самой глубины сердца, вот я, например, сейчас, я хочу только одного — снимите меня с этого проклятого облака, господа!

Не знаю, поняли вы или нет, но охота играла в моей жизни важную роль. Господа, знаете ли вы, в чем разница между облавой и охотой вдвоем? Люди делятся на охотников и добычу, и если вы не охотники, то об охоте знаете мало. Облава… Когда мы с ним участвовали в охоте как часть облавы, не уверена, что я правильно выразилась, сказав «часть облавы». Ладно, не важно, значит, когда мы с ним участвовали в охоте как члены облавы… Члены облавы? Когда мы с ним участвовали в охоте в составе группы охотников, аллилуйя, нашла все-таки более или менее внятное для вас, не охотников, выражение, мой муж по отношению ко мне вел себя иначе. Я с такой легкостью употребляю слово «муж», но ведь мы восемь лет были в браке, пока не заключишь брак, только и мечтаешь о том, что вот настанет день и ты пойдешь по жизни, непринужденно роняя налево и направо: муж, муж, муж… И пока думаешь об этом, пока так мечтаешь, ты уверена, что всегда, прежде чем произнести «мой муж», ты сделаешь паузу, а потом, полностью осознавая, что выражение «мой муж» означает «моя победа», весело произнесешь «мой муж». После восьми лет, проведенных в браке, когда ты постоянно употребляешь слова «мой муж», не делая предварительно никакой паузы, ты уже не думаешь, что вышла победительницей в битве, и выражение «мой муж» волнует тебя ненамного больше, чем вид килограмма шпината, уверяю вас. Удивительно, во что превращаются великие планы?! Вот, опять я ушла от темы, короче, значит, когда мы с моим мужем были частью группы людей, которые совместно отправились на охоту на тех или иных животных, чаще всего на кабанов, мой муж вел себя со мной по-другому. Не смотрел на меня, отдавал приказы движениями век, успокаивал, говорил «псссст». Я не должна была красться за ним, ступать след в след по его следам.

Я шла с каким-нибудь другим охотником. Тот, другой, время от времени останавливался, делал глоток из фляжки, протягивал фляжку и мне, глотнуть, я обтирала горлышко фляжки, глотала, рукавом вытирала губы, потом мы шли дальше. Иногда тот, другой, мог пернуть, тихо или громко. Это нормально, что охотник пердит. Напряжение страшное, тебя со всех сторон окружают звери, нужно расслабиться любым способом, кто как может. Некоторые не пердят. Плюют, поплевывают, рыгают, чешут задницу или яйца, останавливаются, расстегивают ширинку, писают, отряхивают член и засовывают его обратно, в зеленые шерстяные охотничьи брюки. Я писаю редко, потому что, когда мы участвуем в облаве, я единственная женщина.

Потом наступает момент, когда вся облава замирает. Охотники занимают позиции, я имею в виду, мы занимаем позиции, ветер всегда должен дуть в противоположном направлении, мы ждем, ждем. Раздаются выстрелы. Кто где стоит, известно. Известно, когда выстрелил Мирко, когда Драго, а когда господин Миленко. На охоте все равны, просто перед именем охотника, если он врач или судья, всегда добавляют слово «господин», а если охотник сельский мясник, лесник или владелец корчмы, то тогда он не господин. Когда старший загонщик делает знак, что охота окончена, облава перестает быть облавой. Охотники рассыпаются по мелким группам, пердят громче, чаще прикладываются к фляжкам и постепенно собираются в охотничьем домике. Там мы садимся и едим то, что привезли из дома в охотничьих рюкзаках. Когда все поедят, я варю кофе, потому что я среди них единственная женщина, мы пьем из металлических стаканчиков, а когда кофе выпит, я мою их водой, которую кто-нибудь из охотников приносит с колодца. А давайте я вам опишу облаву, чтобы вы понимали, о чем я говорю. Я охотник, и вы не можете судить охотника, если совершенно ничего не знаете об охоте.

Я уже говорила, на охоте самой большой проблемой для меня было писать. Видимо, это мой способ выйти из состояния стресса. Стоило присесть, и мне сразу становилось легче. Но не так-то просто присесть среди всех этих мужчин с ружьями в руках, которые напряженно всматриваются в глубину леса, откуда должен появиться олень. Что, если его спугнет шуршание моей струи по сухим листьям? Вы можете себе представить, каково бы мне пришлось в таком случае? Если бы крупное рогатое животное скрылось из глаз вместо того, чтобы рухнуть с пулей в длинной шее?! Нет, я следила за тем, чтобы такая ответственность не пала на мои плечи охотника. Я писала только после того, как подавали знак, что облава закончена. Проблема со стрессом была не только у меня. С господином Стиепаном, да, с господином Стиепаном, он был судьей, была такая же история. Почти такая же. Ему на охоте хотелось срать. Мы с ним вместе уходили подальше в сторону от идущей вразброд толпы людей. Я шуршала за своим кустом, он облегчался за своим. На меня несло тяжелой кислой вонью, но все-таки вместе нам было лучше. Когда мы были в паре, мы были как будто сильнее, и это чувствовала и я, и он. Мы обеспечивали друг другу алиби. Мы подавали сигнал другим, в том смысле, что у нас имеются проблемы с нашими организмами, не более того, а вообще-то мы ничего не имеем против охоты. Это философия, это никак не связано с чувством гадливости. После того как он посрет, а я пописаю, мы мыли руки из его фляжки, он поливал мне, я ему. Мы вытирали руки о штаны и потом медленно брели к охотничьему домику.

Я хочу кое-что рассказать вам про господина Стиепана, хотя для моей истории это совершенно не важно.

Мне не хотелось бы, чтобы вы подумали, что я просто использовала господина Стиепана как компаньона для пребывания под кустами, что я ничего не знала о нем как о человеке, что господин Стиепан был для меня всего лишь кем-то, кто садится срать по соседству со мной. Нет, это совсем не так, и мне бы не хотелось, чтобы это так выглядело. У господина Стиепана, несмотря на его солидный возраст, была любовница, дама моложе его лет на двадцать. У нее были светло-каштановые волосы, очень густые, чистая, светлая, прекрасная кожа. Она приезжала вместе с ним на охоту. Мы, охотники, знали это, а жена господина Стиепана только догадывалась. Бедняга, у нее не было доказательств. Охотники — люди осторожные в принципе, так что она тщетно досматривала карманы зеленой куртки своего мужа. У нее была репутация ревнивой, не контролирующей себя истерички. Господин Стиепан и мадам Юлка трахались в охотничьих домиках. После траханья они обычно наполняли солью специальные деревянные посудины, прибитые к стволам деревьев, животные лижут из них соль. Это ни у кого не вызывало возражений. Распределение соли это не та работа, для которой требуются концентрация, осторожность и фантазия. Когда таскаешь по лесу тяжелый рюкзак с солью, это не вызывает выброс адреналина в кровь. Господина Стиепана здоровым назвать было нельзя. Он страдал болями в желудке, во время охоты, особенно при облавах, он громко рыгал. Некоторые охотники возмущались. Лес не терпит несвойственных лесу звуков, таких как похожее на рев рыгание или пердеж, напоминающий раскаты грома. Поэтому охотники старались пердеть по-тихому, скромно, распространяя вокруг себя жирную вонь. А отрыжку пытались замаскировать сглатыванием.

В тот день там, на лугу, в конце облавы, о которой я вам рассказываю, я должна была бы чувствовать себя плохо из-за того, что никого не убила. Охотники, которые убили, смотрели, как другие охотники, которые приканчивают животных, сдирают шкуры с животных, которых они убили. Да, охотники бывают разные: которые приканчивают, которые обдирают и которые убивают животных. Те, что приканчивают, подходят к умирающему животному, раненому, но не убитому, и ударом ножа в шею прекращают его мучения. Иногда приходится вонзать нож в тело раненого зверя несколько раз. Эти роли могут и совмещаться. Все, кто обдирает и приканчивает, умеют и убивать, но не все охотники-убийцы умеют животное ободрать, или отрезать ему голову, или правильно вонзить в его тело тонкий нож, если пуля его не убила. В тот раз я никого не убила и ни в кого не попала, и в прошлые разы тоже, считалось, что я должна из-за этого страдать. Как я страдала? Я была жалкой. С широко открытыми глазами я сокрушенно пялилась на зеленую траву. Мне не хотелось ни есть, ни пить. Вранье! Вранье! Ох, какое это страшное вранье! Я вообще не чувствовала себя плохо! Мне хотелось крикнуть: эй, охотники, я есть хочу, я хочу пить, дайте мне кусок бекона! Я бы и стакан воды выпила, и кофе! Господин Стиепан искоса посматривал на меня. Он тоже никого не убил и ни в кого не попал, но тем не менее энергично рвал зубами копченую корейку, и это никого не удивляло. Старикан, как это так, что ты голоден, почему ты не страдаешь из-за того, что не попал животному в шею? Почему и ты не сидишь, схватившись руками за голову и сжав эту голову и руки коленями?! Ничего похожего! Господин Стиепан жрал и жрал, а я жмурилась и жмурилась или пялилась себе под ноги и думала: вот вернемся домой, и я съем два больших банана, шоколадку, кусок хлеба, несколько конфет «Вишня в шоколаде», кусок бекона, сварю себе долгоиграющую копченую колбаску, съем большое яблоко, и вишневый компот, и шоколадный пудинг, и кукурузные хлопья с горячим молоком! И плевать мне, что на картонной коробке написано: «Только для стран Восточной Европы». Жевать я буду тихо, так, чтобы ему не было слышно, он не должен знать, что я ем, что я умираю от голода, как будто я на охоте кого-нибудь убила, хотя на самом деле я никого не убила! Мы сидели под деревьями, они жевали, и жевали, и жевали, повсюду вокруг нас валялись зеленые охотничьи куртки, усы у них были жирными, рты влажными, а мертвые животные ждали, когда они наедятся, вытащат свои ножи и вонзят их им в шеи. Многие головы нужно было отделить от тел, вытащить из животов теплую печенку, сфотографироваться для «Вестника охотника». Какая связь между моим лежанием на животе на краю луга, того самого большого луга, и этим рассказом об облаве и моей потребностью расстаться со школой, перестать быть учительницей? Никакой связи нет. Тем не менее я должна вам рассказать о себе некоторые вещи. Может быть, это важно, а может быть, и нет, но факт состоит, вы слышите эти слова, факт состоит… Пока я была живой, пока ходила внизу, по земле, все постоянно повторяли: факт состоит… У тех, внизу, это самое любимое выражение, они постоянно повторяют: факт состоит… Но и я не лучше их, так что, уважаемые господа, факт состоит в том, что я хотела расстаться со школой…

Учительницы, толстые, худые, старые, молодые, тупые, бесчувственные, амбициозные, плохие, ревнивые, злобные, злорадные, нервные, чистые, грязные, тихие, громкие, невыносимые. И дети. Вонючие, шумные, агрессивные, одурманенные клеем, алкоголем и сигаретами, полуголые девочки, смердящие мальчики, глупые, плохие, тупые, грустные, циничные, депрессивные, пассивные, умные, ироничные, больные. Родители, грустные, жалкие, несчастные, уволенные с работы, виноватые, ожесточенные, одурманенные алкоголем и сигаретами, злобные, недоверчивые, подозрительные, ревнивые, неуверенные, неблагодарные, больные, плохие, беспомощные, плаксивые, потерявшие надежду. Я была сыта этим по горло. Он уехал на какой-то семинар на семь дней. Директором городского радиовещания был его друг, я слышала, что им нужен журналист, знающий чакавский диалект, — в моду входили так называемые передачи из нашего края. Нужно было приблизить радио к старикам и старухам за счет запуска в эфир историй из прошлого, рассказанных на их почти забытом языке, чтобы влить новую жизнь в тонкие, ослабевшие, но единственно подлинные хорватские корни. Директор был его другом, чакавский диалект был родным языком моего детства. Беспроигрышная комбинация!

Он вернулся с семинара. Я отвела Эку к его маме. Мы сели ужинать. Потом я обняла его за шею, засунула язык ему в рот, одну руку убрала с шеи и расстегнула ширинку на его брюках, хотя знала, что он не будет трахаться, пока не помоется. Расстегивая ширинку, я имела в виду недвусмысленно дать понять, что очень его хочу. Позади была долгая неделя без секса. Он сдался, мне показалось, что нехотя. Зашел в ванную, я по-быстрому ополоснула пизду в кухне, под краном, ноги тоже помыла в раковине. Мы потащились в спальню, он голый, я одетая, там я стащила с себя джинсы, футболку. Он посмотрел на меня, взгляд был мне понятен, я подмылась на кухне, сказала я, чтобы не терять времени. Я попыталась погладить его по заднице, он не дался, хотела отсосать, он меня оттолкнул. Я встала на четвереньки на кровати, он стоял рядом с кроватью. У меня заболели руки, спина, шея, так долго я стояла в позе кошки. На некоторое время я закрыла глаза, потом открыла и смотрела на щетинистую шею кабана, в то время кабанья голова еще висела над нашей кроватью. Я думала о том, что я так и не стала настоящим охотником. Ни один из тех, кто обдирает, ни разу не вонзил свой большой нож в шею убитого мною животного, если бы я убила кабана, то кто-нибудь из охотников из его брюха вытащил бы горячую печенку и положил мне в ладони, и она дымилась бы паром в моих руках, а кто-нибудь сфотографировал бы меня, с горячей печенкой, со счастливой улыбкой, но еще ни разу… Он кончил, выбрался из меня, а я все еще листала «Записки охотника». Эй, сказал он мне, я здесь, готово дело, проснись. Хммм. Да. Я не сплю. И хотела добавить, что нужно бы убрать кабанью голову из спальни. Я сдвинула ноги и легла на спину. Он рядом. Мыться не пойдешь? Нет, сказала я, стараясь выглядеть нежной, побудь во мне еще немного. Скажи, что ты скрываешь, в чем дело, давай с этим покончим. Я не повернулась на бок и не посмотрела ему в глаза. И он тоже не повернулся ко мне. Что, если пойти в атаку? Почему это ты никак не мог кончить, а семь дней провел без меня, хуй у тебя пустой, в чью дырку ты его слил?! Ничего толкового из этого бы не вышло. У меня нет доказательств, ничего кроме интуиции, а интуиция — просто другое название для женской истерики. Я твоя прочитанная книга, пробормотала я. Пока ты был в отъезде, я сменила работу, теперь я журналистка Городского радио. Он окаменел. Мы молчали, я ждала. И как-то совсем не боялась его. Он это почувствовал. Ладно, это твое решение, под твою ответственность. Но никогда, ни на одно мгновение не надейся, что я тебе помогу. Мне не нужна твоя помощь, о чем ты говоришь? У журналистов ненормированный рабочий день, а ты мать, на меня не рассчитывай. Если тебе придется работать до полуночи, я приду домой в час ночи, если останешься на работе до шести вечера, я буду дома в восемь, и больше я повторять это не буду. Я улыбнулась, да, я тебя внимательно слушаю, ты это один раз сказал и повторять больше не собираешься. Браво, сказал он, хорошая девочка!

Работа в средствах массовой информации кажется потрясающей тем, кто там не работает. В день святого Петра, защитника и покровителя одного из городских районов, который когда-то давно был селом, у меня был страшный мандраж. В тот день я в первый раз вела программу в прямом эфире. Я комментировала гонку на ослах. Я попросила Наташу, она секретарша на радио, чтобы она записала мой репортаж. Скажи звукооператору. Я тогда не знала, что те, кто работает на радио, никогда его не слушают, ни одну из программ. Алло, алло, вы меня слышите, алло, алло, орала я в микрофон. Конечно, мы друг друга слышали, прямой репортаж существовал еще лет за пятьдесят до моего дебюта на радио. Имена у ослов были необычные: Розарио, Розамунда, Бельами, Мэриблю, Анабел. Анабел считался фаворитом, его наездника звали Антонио. Я подошла к Антонио, это было мое первое интервью. Скажите» Антонио, чего вы ждете от этого состязания, алло, вы меня слышите, сказала я в микрофон. Скажите, Антонио, чего вы ждете от этого состязания, повторила я вопрос теперь уже почти крича, шум стоял просто адский. Мой осел придет первым, сказал Антонио. Большое спасибо. Дорогие радиослушатели, обстановка накаляется, позже мне сделали замечание, что я перешла с чакавского диалекта на литературный хорватский язык, воздух кажется на электризованным, волнение нарастает, Розарио, читала я по бумажке, Розамунда, Бельами, Мэриблю и Анабел ждут стартового выстрела, вот мы его слышим, гонка началась! Люди вокруг орали. Это невероятно, я тоже орала, Анабел отстает, вы меня слышите, Анабел отстает, впереди Розарио, Розарио сворачивает с трассы гонки, Розарио исчезает из вида, Розамунда ведет, вы меня слышите, Розамунда мчится вперед, но Анабел все ближе, вы меня слышите, он почти настиг ее, вы меня слышите, я теряю дыхание, вы меня слышите, орала я, вы меня слышите, вы меня слышите, он все ближе и ближе, Анабел обгоняет ее, вы меня слышите, Анабел вырвался вперед, первый Анабел, победил Анабел, Анабел, орала я! Дорогие радиослушатели, я с трудом перевела дух, гонка закончена, самым быстрым ослом стал Антонио Матич! Я из-за этого потом чуть с ума не сошла. Не переживай, сказала мне Наташа, да им это по фигу, каждому приятно услышать свое имя, старик Антонио не рассердится, ему приятно, пусть даже его назвали ослом, это лучше, чем если бы его имя вообще не прозвучало.

Работа на радио — это рутина и прессинг. Самая жуть — это дежурства по субботам, воскресеньям и праздникам. Техник клюет носом за стеклянной стенкой, решает кроссворды, печет диски и разговаривает с «пациентами», которые звонят постоянно. Нет, я не могу вас с ней соединить, она в студии, нет, она монтирует приложение, нет, нет, она говорит по телефону с министром транспорта, нет, мэр вместе с ней. Та, с которой не соединяют больных на голову, это я, журналистка, спасающаяся от поклонников. Да, конечно, «пациенты» раздражают, но слава радует. Странное это чувство, подходит к тебе на улице незнакомый человек и хочет сжать пальцы твоей руки, а ты хочешь смыться. Кто этот господин? А если в магазине никто к тебе не подходит, в то время пока ты трогаешь вешалки с вещами, если до продавщицы не доходит, что ты журналистка с радио и местная звезда, ты чувствуешь дискомфорт, а может ли быть такое? Я презирала всех, кто видел во мне то, чем я не была — умную, молодую, остроумную даму, которая любит людей, любит пение народного хора, гонки на ослах и выборы мисс в возрастной категории до пяти лет в хрустальном зале отеля «Кварнер» в Опатии. Я сознавала, что я существо, которое пускает пыль в глаза, что я профан в любой теме. Когда начинается передача, которая не скажет совершенно никому ничего нового, когда начинается еще одно отработанное полоскание мозгов у тех, у кого их вообще нет, очень трудно удержаться, чтобы не послать куда подальше вопящих слушателей, которые вне себя от счастья из-за того, что их голос несколько секунд звучал во всех магазинах города. Я была беспощадна. Я вырезала их восхищение, благодаря моим стараниям им редко удавалось поприветствовать родных и друзей или поздравить маму и папу с годовщиной брака. Я быстро поняла, что ненавижу этих людей с такой же страстью, с какой ненавидела в школе детей и коллег-учительниц. Они, там, воняли, эти, здесь, болтали. Нормально ли это — ненавидеть запах и речь людей? Запах определяет нас как животных, говорят только люди, получается, что в определенном смысле я ненавижу и животных, и людей. Человек, который ненавидит и людей, и животных?! Можно ли жить на расстоянии от людей, на расстоянии от животных? Да, я все еще не могу говорить сама с собой искренне, или это я сейчас вам говорю? Пока я несусь вскачь на этом сумасшедшем, мягком коне, я хочу изобразить себя существом, которое провело свою жизнь, задавая себе великие вопросы и пытаясь найти великие ответы. Человек — это животное? Или человек — это существо, у которого есть душа? Может быть, он животное, у которого есть душа? Я не особенно убивалась в поисках ответов на эти вопросы. Если я ненавидела, а ненавидела я своих тупых поклонников, вонючих семиклассников и восьмиклассников, несчастных учительниц и журналистов, которые разглагольствуют тоном академиков и при этом ничего ни о чем не знают, это никак не значит, что я была непримиримым борцом. Вовсе нет, просто я по горло была сыта жизнью.