Любовь, смерть и роботы. Часть 1

— Моя работа не говорит о космосе ничего такого, чего бы космос не мог сказать сам о себе. И, что важнее, ничего не говорит обо мне. Какая разница, обитал ли я в вакууме или плавал в море жидкого азота? Существенно ли, что я мог видеть фотоны ультрафиолетовых лучей или пробовать на вкус электрические поля? То, что я проделал со своим телом, было не только экстремальным, но и чудовищным. Но, поверьте, умело организованная реклама принесла бы мне ничуть не меньшую популярность.

— По-моему, вы чересчур строги к себе, — пробормотала я.

— Это не самобичевание. Это уверенность в том, что я способен на большее.

— Вы имеете в виду все эти голубые штуки?

— Голубые штуки, — кивнул он. — Все началось спонтанно: нечаянный мазок голубого на почти законченном холсте. Бледный аквамариновый оттенок на черном фоне. Эффект был поразительным. Я словно получил доступ к некоей интенсивной, первобытной памяти, океану впечатлений, где этот цвет был самой важной вещью в мире.

— И что это за память?

— Понятия не имею. Знаю только, что этот цвет лег на душу так, словно я всю свою жизнь ждал момента, чтобы найти его. Найти и освободить.

Он ненадолго задумался.

— В голубом всегда было нечто необычное. Тысячу лет назад Ив Кляйн сказал, что это суть самого цвета, способного заменить все остальные. Однажды некий человек провел всю жизнь в поисках определенного оттенка голубого, который видел только в детстве. И уже начал отчаиваться, посчитав, что просто вообразил именно этот оттенок, которого, возможно, не существует в природе. Но в один прекрасный день наткнулся на него. Такой оттенок имел жук в музее естествознания. Счастливец готов был рыдать от радости.

— Что такое зима голубой? — спросила я. — Цвет крыльев жука?

— Нет. Дело не в жуке. Но я должен был знать ответ, и неважно, куда бы это меня завело. Должен был знать, почему этот цвет так много значил для меня и почему он завладел моим воображением.

— Вы позволили ему завладеть, — напомнила я.

— У меня не было выбора. По мере того, как голубой становился более интенсивным, более доминирующим, я чувствовал, что ответ совсем близок. Что стоит погрузиться в этот цвет, как мне откроется истина. И я пойму себя — как художника.

— И что? Поняли?

— Да. Но это было не то, чего я ожидал.

— Что же вы узнали? Зима промолчал.

Мы шли медленно. Я слегка отставала, ковыляя за грациозно шагавшим великаном. Становилось холоднее, и я пожалела, что не догадалась захватить пальто. Заикнулась было попросить у Зимы одолжить мне куртку, но сейчас намного важнее понять, куда он клонит. В моей работе труднее всего держать рот на замке.

— Мы говорили о неверности памяти, — внезапно выпалил он. — Да.

— Моя собственная память была крайне несовершенной. Со времени установки имплантантов я помнил все, случившееся за последние триста лет, но не более того. Я знал, что на самом деле гораздо старше, но из «прежней» жизни помнил только фрагменты, отдельные кусочки паззла, который никак не мог собрать.

Он замедлил шаг и повернулся ко мне. Меркнувший на горизонте оранжевый свет бросил отблеск на его лицо.

— Я знал, что, если хочу понять все значение зима голубого, должен покопаться в прошлом.

— И насколько далеко вы продвинулись?

— Это было нечто вроде археологических раскопок. Я следовал по дороге памяти к самому раннему, абсолютно точному событию, которое случилось вскоре после установки имплантантов. Это увело меня в Харьков-8, мир в Гарлин Байт, почти в девятнадцати тысячах световых лет отсюда. Я запомнил только имя человека, с которым был там знаком. Его звали Кобарго.

Имя Кобарго ничего для меня не значило, но даже без AM я знала о Гарлин Байт — области Галактики, содержавшей шестьсот обитаемых систем и втиснутой между тремя главными экономическими державами. В Гарлин Байт не действовали обычные межзвездные законы. Это была территория изгоев.

— Харьков-8 специализировался на определенной продукции. Вся планета была приспособлена для предоставления некоторых медицинских услуг… Незаконные кибернетические модификации, что-то в этом роде.

— Именно там… Я осеклась.

— Именно там я стал тем, кем являюсь теперь, — подтвердил Зима. — Конечно, кроме операций на Харькове-8 я претерпел и другие вмешательства: улучшил толерантность к экстремальным средам, усовершенствовал сенсорные способности, но главные мои качества были заложены под скальпелем в клинике Кобарго.

— Значит, до прибытия на Харьков-8 вы были обычным человеком? — спросила я.

— Вот тут начинаются трудности, — вздохнул Зима, осторожно пробираясь по тропинке. — По возвращении я, естественно, попытался разыскать Кобарго. Предположил, что с его помощью смогу лучше понять фрагменты воспоминаний, вертевшихся у меня в голове. Но Кобарго исчез. Растворился где-то в Байте. Клиника осталась, но теперь ею управлял его внук.

— Бьюсь об заклад, отпрыск оказался не слишком разговорчив.

— Именно. Пришлось его убеждать. К счастью, у меня имелись для этого средства. Подкуп, а также лесть и тому подобное.

Мой собеседник слегка улыбнулся.

— Так или иначе, он согласился показать архив клиники и проверить записи деда, касающиеся моей операции.

Мы свернули за угол. Море и небо были одинаково и безлико серы. Не оставалось ни следа голубого.

— И что же было дальше?

— В записях сказано, что я вообще не был человеком, — объяснил Зима и снова помолчал, очевидно, чтобы я лучше поняла смысл сказанного. — До моего прибытия в клинику Зима никогда не существовал.

О, чего бы только я ни дала за диктофон или хотя бы простые, старомодные блокнот и ручку! Я нахмурилась, словно это могло заставить мою память работать хоть чуточку усерднее.

— Кем же вы были?

— Машиной. Сложным роботом с автономным искусственным интеллектом. До прибытия на Харьков-8 я уже существовал несколько веков и имел полную независимость.

— Нет, — покачала я головой. — Вы человек с деталями робота, но не робот.

— История болезни вполне ясна. Я прибыл в качестве робота. Андроида, разумеется, но тем не менее робота. Меня разобрали и внедрили основные познавательные функции в специально выращенное биологическое тело.

Он постучал пальцем по оловянно-серому черепу.

— Здесь полно как органических материалов, так и кибернетических механизмов. Трудно сказать, где начинается одно и кончается другое. А еще труднее определить, кто хозяин, а кто раб.

Я смотрела на стоявшую рядом со мной фигуру, безуспешно пытаясь свыкнуться с мыслью о нем, как о машине, хотя и с мягкими, клеточными компонентами. Мне это никак не удавалось.

— Но в клинике вам могли солгать, — возразила я.

— Не думаю. Им куда выгоднее, чтобы я ничего не узнал.