Любовь стоит того, чтобы ждать

В эти дни, балансируя на грани, переоценивая собственное прошлое и представления о действительности, я понял еще одну важную вещь.

Смерть стоит того, чтобы жить. А значит, жить следовало так, чтобы умирать было не жалко…

Этим я и собирался заняться, с того момента как вылез здоровым из медотсека и выслушал спокойный, даже суховатый отчет Аррины о произошедшем.

Жить. В полную силу.

Я сначала ничего не понял из её рассказа и не поверил… Да кто бы поверил? Ведь закрывал я глаза на Краевой планете, когда на браслете не оставалось ни одной точки.

И подумал еще, что нахожусь в посмертном пространстве, даже поблагодарил мироздание за то, что то сделало его настолько чудесным. Причем, кажется, вслух… За что получил такую увесистую пощечину, что осознал себя очень даже живым.

Разозленным.

И шокированным открывшейся правдой.

Может, кто-то и впал бы в ступор по этому поводу, но — что уж точно в стражах и их воспитании было хорошо, и от чего не стоило отказываться — они умели быстро адаптироваться и анализировать происходящее.

Мне потребовалось ударов десять, не меньше, чтобы осознать, что Аррина и правда… прогнала пожирателя движениями хрупких рук.

— Нападаешь на капитана, механик? — выдавил я из себя первые за долгое время слова.

— Арестуешь меня, кэм? — тут же откликнулась стерва… Моя стерва.

И тут же была подхвачена на руки и зацелована. Не потому, что я был благодарен. Или радовался спасению норовой тучи систем. А потому что она — это она. И я безумно соскучился… Как будто и правда провел в объятиях смерти свою бесконечность.

Аррина довольно вздохнула и ответила на поцелуй.

Яростно.

Жестко.

Прикусывая мне губы до крови.

Сразу раскрываясь и обхватывая меня ногами и руками.

Мы повалились на жесткий пол беспилотника, в основной камере которого и стояла капсула медотсека, но синяки и ушибы были не тем, на что ты обращаешь внимание, когда выжил и берешь ту, что предназначена судьбой. Я вгрызался собой в её тело, мысленно обещая и ей, и себе, что обязательно поговорю, что объяснюсь, расспрошу… что помню, о чем она мне рассказывала, пока я лежал в полубреду.

Потом.

Но в тот момент я только любил её… Телом, душой, мыслями.

Снова и снова.

Пока мы не уснули, совершенно выдохшиеся.

А потом и правда говорили… Обо мне и о ней. О прошлом, которое привело нас к тому, кем мы стали.

О моих ошибках и недоверии. И о том, как я сожалею.

Говорил в основном я. Аррина будто высказалась еще раньше, танцем и движениями, который я в полном восторге смотрел в записи. И теперь делилась словами и эмоциями скупо, по капле… зачастую отвлекая меня от выяснения отношений порочно прикушенной губой или взглядом, полным обещания.

И сначала меня это совсем не удивляло. Казалось, что так и должно быть. А потом начало настораживать.

Она была так близко, так доверчиво прижималась, раскрывалась полностью в своей женственности и страсти, но… Все чаще возникало ощущение, что когда я отворачиваюсь, она строит между нами стену.

По кусочку.

Я перестал понимать, что происходит. Спрашивал — памятуя о том, насколько все испортило наше молчание в прошлом — и не получал ответа. Надеялся, что у нас хватит времени на то, чтобы не просто насытиться друг другом после долгих лет голода… но и понять, и поверить в возможное счастье.

Мечтал, чтобы нас оставили в покое на этой планете… на годик-другой.

Но спустя шесть дней после не-прихода Бездны, нарушив все правила, предписывающие звездолетам не нырять вблизи Края в подпространство без острой необходимости, на АК-17 приземлился звездолет.

Чтобы унести нас в центральную систему Содружества.

25

Край.

Корабль стражей.

Аррина Лан.

Вздох.

Длинные пальцы пробегают вдоль позвоночника легко, не нажимая, почти не прикасаясь — но даже такое легкое поглаживание оставляет ощущение ожога на коже.

Выдох… глаза закрыты — я просто не смею их открывать, погружаясь в глубину собственных ощущений, лежа на животе и уткнувшись лицом в подушку.

Прикусываю губы, чтобы не сдаться сразу и не застонать, зажмуриваюсь еще сильнее.

Поцелуй. Горячие сухие губы татуировкой отпечатывается на моей лопатке, от укуса я вздрагиваю, а язык, зализывающий укус, заставляет дрожать.

Мужские ладони плотно прижимаются к спине, гладят, давят, возбуждают, скользят вниз, раздвигают ноги, дразняще накрывают мое лоно, а вслед за ними бежит дорожка поцелуев по укусу на ягодицах, и вот уже столь знакомые, сладкие, жадные губы заменяют пальцы, целуют, обхватывают и перекатывают складочки, вызывая довольное урчание.

У обоих.

Мои бедра вздергивают вверх, чтобы облегчить доступ.

Голодный язык скользит вперед и назад, постукивает по напряженному бугорку, проникает в меня то в резком, то в тягучем ритме, заставляя прогибаться, шире расставлять колени, порочно тереться и рычать, мечтая о большем…

— Га-ард… — не выдерживаю я, но мужчина и не думает останавливаться.

Он будто снова и снова зализывает мои раны, заставляет забыть об обидах, умоляет понять его — то словами, то каждым жестом…

Будто задался целью выбить из меня прощение.

Секс стал порой похож на поклонение нашему счастливому прошлому и возможному будущему, а я все никак не могла отделаться от ощущения… что не верю.

Норан не дает отвлечься на грустные мысли.

Входит в меня двумя пальцами, подцепляя на крючок собственных грязных фантазий, давит на одну ему известную точку — будто в его силах познать мое тело больше, чем знаю его я, — заставляет кричать и радоваться звукоизоляции нашей каюты… трястись от накрывшего оргазма.

И входит резко, жестко, пока я сжимаюсь внутри и выстанываю его имя. Перестает, наконец, быть разумным и целеустремленным, требовательно беря меня, распиная, скручивая и придавливая, вылепливая из моего тела нужную ему для собственного удовлетворения форму.

Этот контраст, когда к тебе относятся как к совершенству, а в следующую минуту как к животному, рожденному лишь ради удовлетворения собственных прихотей…

Становятся на колени, как перед богиней с архаичной планеты — а потом раскладывают как сексуальную рабыню.